ОБЩЕСТВО ИНСТИТУТЫ И СОЦИАЛЬНАЯ НАУКА

Беседы об обществе

— В современный период истории вопросы «В каком обществе мы живем?» и «Куда мы идем?» актуальны для жителей большинства стран. Очень актуальны они и для постсоветских стран. Но ни социологическая мысль, ни в целом интеллектуальная общественность пока не могут дать удовлетворительные ответы на эти вопросы. На Ваш взгляд, в чем причина этих затруднений и возможно ли определенное прояснение этих вопросов?

— Действительно, вопросы об устройстве общества и путях его развития в современную эпоху являются крайне актуальными. Ведь человека отличает потребность иметь определенную картину мира, и в этой картине особое значение для него имеют представления об общественной реальности, в которой он находится. Когда же эта реальность подвергается масштабной трансформации, то потребность в понимании происходящего естественным образом обостряется. В переходные периоды такая потребность в понимании происходящего порождает массовые дискуссии о существующей социальной реальности, в которых отстаивается необходимость ее сохранения или трансформации. Любая из этих позиций основывается на определенном нормативном идеале общества, который позволяет или отстаивать существующий порядок, или обосновывать его изменения.

В данное время для постсоветских людей острота вопроса, связанного с идентификацией общественного устройства, несколько спала, например, по сравнению с концом 80-х и началом 90-х годов ХХ века, так как произошло определенное утверждение новых представлений и связанных с ними социальных отношений. Благодаря им люди обрели возможность для определенной ориентации в происходящих в общественном пространстве процессах. В частности, такими ориентирами в экономическом смысле стало определение «рыночное общество», а в политическом — «демократия». Однако данные общественные дефиниции не позволяют создать целостное представление о современном казахстанском обществе, так как они имеют слишком узкий характер. Опираясь только на определения «рыночное» или «демократическое» в отношении общества, только на легко фиксируемые внешние признаки, мы фактически совершаем ошибку, замещая целое какой-то его частью. Применительно к обществу это означает, что на основе какой-то части пытаются характеризовать общество в целом, игнорируя остальные его аспекты, считая их лишь производными от экономических или политических институтов. Иронично комментируя такие редукционистские концепции, американский социолог Нил Флигстин отмечает, что такие подходы, в которых абсолютизируется одно из начал, по-своему интересны и в этих историях многое подкупает. Ведь они предлагают простое и удобное объяснение развития общества. Но главная проблема состоит в том, считает Флигстин, что эта история не полная. В отличие от слишком узких концепций, предлагаемых приверженцами однофакторных видений, мы должны помнить, что общество — это сложный комплекс институтов, отношений, взглядов, ценностей и человеческих типов. Жизнь общества организуется не только экономикой и политикой, но более широкой совокупностью социокультурных знаний и практик. Именно они, прежде всего, создают свойственный тому или иному обществу способ жизни. И только в его рамках могут развиваться те или иные модели экономики или политики, именно от способа организации жизни общества зависит, в каком направлении будут развиваться данные институты, которым в нашем общественном дискурсе придаются первичные значения.

Опираясь на идеи экономического или политического подхода как решающих факторов общественного развития, мы не только сужаем и тем самым неизбежно искажаем понимание общественной реальности, но и упрощаем наше видение путей ее развития. Из-за склонности к экономическому и технологическому детерминизму большинство специалистов в сфере социальных наук не только узко определяют проблему развития, но и фактически отождествляют развитие с экономическими и технологическими изменениями. Надо отметить, что сама проблема развития общества строго концептуально еще не осмыслена и, как следствие, термин «развитие» применяется слишком легко, без особого стремления к теоретическому анализу его критериев и предпосылок. При распространенности такого уровня понимания данной проблемы развитие представляют как самоочевидный феномен, а его наиболее существенными критериями считают количественные показатели. Чаще всего под развитием подразумевают количество определенной продукции, строительство заводов, домов, дорог, а самым главным обобщенным показателем считают рост ВВП. Однако современная эпоха демонстрирует нам, что количество выпускаемой продукции и объем ВВП не могут быть наиболее надежными критериями развития. Так, например, в свое время Советский Союз демонстрировал очень высокие темпы количественного роста, обогнал большинство развитых стран, а нефтедобывающие страны Ближнего Востока по количеству своих доходов превосходят некоторые промышленно развитые страны. Однако специалисты не относят богатые сырьевые страны к развитым современным обществам. Их социокультурная структура все еще остается традиционной, а Советский Союз из-за несоответствия его институциональной структуры современным требованиям был вынужден сойти с дистанции соперничества с развитыми странами.

Если мы посмотрим на проблему развития с точки зрения структуры развитых стран и стран, которые находятся в так называемом «втором» и «третьем мире», то это позволит нам понять, что феномен развития нельзя определять, опираясь лишь на количественные признаки. Естественно, нельзя говорить, что следует игнорировать количественные показатели, они также важны и необходимы. Однако история свидетельствует, что решающей для развития является способность общества трансформировать свою структуру. Без структурных изменений развитие носит лишь внутрисистемный и внутритиповой характер. И такие изменения не приводят к качественному скачку, к переходу в другое состояние. Развитие таких сложных систем, как общество не происходит на основе автоматического перехода количества в качество. Здесь работает закон качественных изменений, при этом переход к новому общественному состоянию может произойти, если в обществе были наработаны определенные социокультурные предпосылки. Среди этих предпосылок важнейшей является способность общества производить сложные дикурсивные практики и на их основе типы социальных деятелей, способных к формированию новых общественных отношений, являющихся более диверсифицированными, чем предшествующие. История свидетельствует, что именно в определенных социокультурных контекстах, где возникли такие предпосылки, сложились и возможности для формирования обществ, которые мы называем современными или развитыми. Во всех остальных случаях мы наблюдаем общества, которые, имея определенные успехи, порой впечатляющие научно-технические результаты, как, например, Советский Союз, тем не менее не смогли стать современными. При отсутствии достаточных возможностей для формирования современных социокультурных структур никакие достижения в отдельных сферах общества, даже если они носят массовый характер, не обеспечивают развития, приводящего к переходу от традиционных и полутрадиционных состояний к современным отношениям. Анализ опыта стран, в определенные периоды своей истории демонстрировавших высокую динамику количественного роста, но в итоге не сумевших войти в сообщество развитых стран, также позволил выявить существование такого распространенного феномена, определенного как «рост без развития».

— Не кажется ли Вам, что проблема развития связана не только с объективными предпосылками. Наверное, имеют место и субъективные просчеты, которые помешали нахождению более правильных путей развития. Все-таки имеет место феномен не только объективных условий, но и упущенных возможностей, иначе получается слишком жесткая детерминистская картина развития.

— На мой взгляд, поверхностное понимание феномена развития, прежде всего, как совокупности количественных изменений, непонимание содержания базовых предпосылок, обеспечивающих структурную трансформацию общества, приводит к распространенным выводам об упущенных возможностях развития той или иной страны. Так, очень часто говорят о Советском Союзе (варианты: Россия, Мексика или Аргентина) как о стране «упущенных возможностей», но при этом само понятие «упущенные возможности» не эксплицируется, а применяется как концепт, который не требует никаких уточнений. Также детально не анализируют, какие конкретные возможности были упущены. Автоматически считается, что это возможности развития и процветания. Но исследователи «упущенных возможностей» не утруждают себя серьезным анализом всей совокупности предпосылок этих возможностей. Очень часто под возможностью понимается определенное правильное политическое решение, расстановка сил внутри или вне страны. Считается, что при правильном понимании внутренней и внешней конъюнктуры, при правильно принятом решении политического руководства возможности альтернативного исторического развития той или иной страны были бы не упущены. Действительно, нельзя игнорировать тот факт, что правильное понимание и основанные на нем правильные решения ведущих акторов могут благоприятно повлиять на использование тех или иных возможностей развития определенной страны. Однако в истории большинства стран мира наблюдается «дурная» повторяемость «упущенных возможностей», и если не говорить о некоем злом роке или закономерности, то, по крайней мере, можно говорить об определенной зависимости между определенными предпосылками и определенными последствиями в истории этих стран. Такую устойчивую повторяемость «упущенных возможностей» нельзя сводить лишь к ошибочным решениям или проискам внешних сил. На мой взгляд, то, что считают «упущенными возможностями», подразумевая под ними неправильно принятые ошибочные решения, очень часто является результатом общих исторических возможностей той или иной страны. Возьмем для примера неудачу реформ в СССР, связываемых с инициативами А.Н. Косыгина. Эти реформы, на мой взгляд, были обречены на неудачу, так как за ними не было ни достаточных интеллектуальных, ни социально-политических сил. А понимание их необходимости и желание их проведения были свойственны лишь небольшой группе, не обладавшей достаточными ресурсами для масштабных изменений в обществе.

Фактически в определенный промежуток исторического времени при неизбежном сочетании доли правильных и неправильных решений общий итог для общества будет соответствовать совокупности его исторических возможностей. К сожалению, большинство стран не имеют набор возможностей, позволяющих им войти в сообщество развитых стран. И изменить свои исторические возможности только за счет принятия правильных решений крайне маловероятно, они возможны лишь при совпадении таких решений с совокупностью внутренних и внешних предпосылок, при этом первые для развития страны всегда важнее, чем вторые.

— Получается, что Вы считаете крайне маловероятным влияние правильных или неправильных решений политического руководства на развитие той или иной страны?

— Я не исключаю влияния политических решений на развитие страны, как и необходимость учета соотношения сил внутри и вне страны. Нельзя не признавать значения политических решений для расширения или сужения и даже блокирования возможностей развития страны. История постсоветских стран в этом плане наглядно демонстрирует последствия тех или иных политических решений. Если сравнивать последствия политических решений 90-х и начала двухтысячных, то мы должны признать, что казахстанский вариант политики переходного периода был более правильным, чем политика в большинстве постсоветских стран. В одних постсоветских странах последствия политических решений привели к масштабным катаклизмам, а в других — к их стагнации. Поэтому история постсоветских стран позволяет наглядно убедиться в значении правильных или неправильных политических решений. Но любое политическое решение будет эффективным лишь при условии его соответствия историческим возможностям страны. И надо признать, что большинство стран мира пока не имеет достаточных социокультурных предпосылок, необходимых для модернизации, а значит, и возможностей для современного развития. И в этих случаях, к сожалению, никакие правильные решения принципиально не изменят ситуацию в этих странах. Ведь большинство решений — это не только результат правильных представлений и расчетов. Они, прежде всего, результат доминирующего в обществе габитуса, то есть системы глубоко укорененных предрасположенностей мыслить и действовать, свойственных большинству жителей определенной страны, и в том числе его элите. Габитус любого общества — это результат его истории, результат бесчисленных практик в различных сферах взаимодействия. Габитусы воспроизводятся как в повседневной жизни, так и в специализированных сферах общества. Общие свойства габитуса в любой сфере — устойчивость и слабая подверженность рефлексии, и поэтому габитус очень трудно корректировать, очень трудно изменить. То, как трудно изменить габитус, концентрированно видно и на примере института образования, призванного изменить общество на основе приобщения его членов к современным концепциям и ценностям. При непрерывных реформах системы нашего образования пока фактически незыблемым остается габитус большинства членов этого института. И когда возмущаются качеством решений, следует помнить и о вкладе, который внес институт образования в эти решения. Однако представителям этого института, в том числе и преподавательскому корпусу, свойственно стремление дистанцироваться от фактов некачественного управления, демонстрируемых властью или бизнесом. Но ведь они в основной массе обучались в системе образования нашего общества и во многом социализировались благодаря ей.

Для иллюстрации приведем пример перестройки в Советском Союзе. История перестройки более или менее известна почти всем нам. Считается, что если бы Горбачевым и его окружением не были допущены фатальные ошибки, связанные с приоритетностью реформ, то есть они были бы начаты не с политики, а с экономики, как, например, в Китае, то реформирование страны было бы более успешным и, самое главное, оно не привело бы к распаду СССР. Однако вряд ли на тот момент истории в Советском Союзе на уровне высшего руководства страны была возможность проведения таких взвешенных и поэтапных реформ. В пользу этого печального вывода свидетельствует не только качество сторонников и оппонентов Горбачева, но и вся предшествующая история советской системы. Для нее всегда было характерным преобладание кампанейщины над прагматизмом. И еще один печальный результат предшествующей истории — объективное ухудшение качества высшего руководства Советского Союза, что иллюстрируют не только сторонники, но и оппоненты Горбачева, в частности путчисты. Кто наблюдал за ними в течение трех дней попытки путча в августе 1991 года, должен согласиться с этим выводом.

В целом, в тот период советской истории продуманного и поэтапного плана действий, программы реализации реформ не имело ни политическое руководство, ни экспертное сообщество. Исходя из этих фактов, наверное, следует говорить об общих исторических возможностях страны, а не только о просчетах высшего руководства. Поэтому, к сожалению, для сторонников концепции «упущенных возможностей» в данном случае все случилось в соответствии с традицией и сформированным на ее основе качеством руководства страны, да и не только руководства. Ясчитаю известный афоризм «Каждый народ заслуживает своего правительства» в принципе верным, и его можно расширить: общество, а значит народ, создает и воспитывает не только членов правительства, но и элиту в целом. Она, в свою очередь, в дальнейшем играет активную роль в жизни страны. Однако возможности элиты всегда ограничены ее историческим уровнем, поэтому, когда массы недовольны результатами деятельности своей элиты, следует помнить, что ее не импортировали, а вырастили в данной стране. Когда обвиняют правительство или в целом элиту, когда слишком узко понимают сакраментальный вопрос «Кто виноват?», то на эти обвинения и на этот вопрос следует отвечать, что в той или иной степени виноваты все, и не только нынешнее поколение. При таком расширенном понимании проблемы появляется возможность для более объективного взгляда на существующее положение дел и шанс избежать ложных локализаций. Практикуемые на постсоветском пространстве, да и в целом популярные в странах «второго» и «третьего мира» узколокальные обвинительные концепции психологически удобны, но исторически непродуктивны. Они и в дальнейшем не обретут позитивность, так как в основе своей ложные.

Также нередко эксперты, не утруждая себя особым анализом, заявляют в отношении той или иной страны, испытывающей хронические трудности с развитием, что ее рано или поздно ждет переход в разряд модернизированных стран, или, как принято считать среди данного сообщества, в разряд «нормальных» стран. Я считаю, что такие точки зрения основаны на наивном детерминизме, исходящем из веры в некий безусловный и универсальный закон поступательного развития. И раз такой закон существует, то рано или поздно все страны смогут модернизироваться и стать «нормальными». Но как на индивидуальном уровне, так и на уровне страны не существует безусловной и безальтернативной универсальной возможности развития. Как на уровне индивида, так и на уровне общества возможность развития зависит от конкретных предпосылок и факторов. И в зависимости от их наличия, уровня и соотношения развитие может протекать в различных версиях и темпах, а также может быть блокировано или повернуто вспять. Также следует учитывать, что из-за особенностей индивидуальной биографии и коллективной истории цели развития могут очень существенно расходиться с прошлым отдельного человека и общества. И в этом случае прошлое не может быть просто списано в архив, поскольку оно обладает очень большой возможностью корректировать понимание человеком и обществом этих целей развития и путей их достижения.

Расхождения между желанием стать современной конкурентоспособной страной и реальным положением дел во многом обусловлены тем, что страны, ставшие на путь современного развития, не имеют для этого достаточных предпосылок, прежде всего социокультурных. Они испытывают хронические трудности с изменением своей идентичности и возможностями ее встраивания в контекст современных процессов, определяемых логикой развития передовых стран. Имеющиеся противоречия между структурой современной жизни и идентичностью субъекта модернизации очень редко могут быть преодолены на основе критической рефлексии и объективного анализа существующего положения дел. Чаще всего субъектам модернизации свойственно не только естественное эмоциональное отношение к своей традиции и системе ценностей, но и такое же повышенное эмоциональное восприятие модернизационных образцов. В отношении таких образцов, в виде институтов развитых стран, и прежде всего Запада, у стран догоняющей модернизации формируется как комплекс обожания, так и их крайнее неприятие. История изобилует примерами, когда из-за невозможности рационального постижения элитой целей и возможных путей развития страны догоняющей модернизации оказываются в ловушке дуалистического сознания, которое не может быть адекватной когнитивной основой такого сложного вида общественного развития, называемого модернизацией.

Из-за отсутствия необходимых социокультурных предпосылок или их недостаточного объема большинство стран догоняющей модернизации постигает разочарование, и оно, как правило, приводит к отрицанию способов современного развития и опыта стран, которые успешно модернизировались. В этом случае наблюдается противопоставление своей традиции и идентичности ценностям и нормам развитых стран, обостряется желание обосновать свою уникальность и свой особый альтернативный путь развития. В результате такое общество может законсервировать и даже усилить некоторые институции, которые служат препятствием на пути модернизации. Как итог, такая страна не только осложняет свои возможности модернизации, но, стремясь развиваться радикально альтернативным способом, она может если не блокировать возможности модернизации, то, по крайней мере, делать ее недостижимой в обозримом будущем.

— А какие альтернативы редукционистским концепциям развития общества имеются в современной социальной науке?

— За несколько столетий в рамках социальной теории были выработаны различные подходы к определению и объяснению общественной реальности. Каждый из них опирался на определенные эпистемологические предпосылки, и, соответственно, они формировали дискурсы, которые в свою очередь задавали определенные ракурсы видения и способы интерпретации социальных фактов. Но наиболее популярными, как мы уже отмечали, являются дискурсы и концепции, основанные на производственно-технологических критериях. Такой подход очень удобен и хорошо подтверждается наглядными материальными артефактами. Например, по логике такого подхода при очень примитивных технологиях было общество охотников и собирателей. Затем с прогрессом технологий ему на смену приходит аграрное общество, а на основе технологических изменений на смену аграрному приходит промышленное, или индустриальное, общество. Популярные концепции «стадии роста» Уолта Ростоу, постиндустиального общества Дэниела Белла, «третьей волны» Олвина Тоффлера также основываются на идее технологического детерминизма. В силу исторических причин в нашем обществе, как и в других постсоветских странах, была популярна и до сих пор сохраняет свое влияние формационная теория Карла Маркса, но в ее очень упрощенной экономико-технологической интерпретации.

Начиная с середины XIX века, в понимании общества особое место занимала дихотомия «капитализм–социализм». Причиной ее популярности были исторические процессы в ведущих странах мира, связанные как с промышленным прогрессом, так и с появлением новых классов, прежде всего, класса капиталистов и рабочих. Большой вклад в закрепление данной проблематики в науке и в общественном сознании внесли Маркс и его последователи. Хотя, конечно, такие масштабные общественные явления, как капитализм и социализм, а также классовые отношения двух крупнейших субъектов последних столетий, как буржуазия и пролетариат привлекали внимание и других крупных социальных мыслителей. Пока же мне бы хотелось закончить мысль выводом, что все эти экономические и технологические концепции по-своему эвристичны, и в силу удобства, проистекающего из фактически однофакторного объяснения общественных процессов, они позволяют достаточно легко и просто классифицировать общественную систему, выстраивать иерархию причин и следствий. В силу такого когнитивного удобства они стали очень популярными как в научном сообществе, так и в широких общественных кругах. Более сложные концепции общества требуют и больших семантических затрат, а людям свойственно стремление избегать лишних трудностей. Но в результате в жертву такому когнитивному комфорту приносится возможность получить более широкое и более комплексное видение общества. Мне также хочется подчеркнуть, что популярность однофакторных детерминаций в социальной теории имеет не только психологические причины, а является результатом когнитивных возможностей того или иного научного сообщества.

Конечно же, в социальной теории были и есть концепции, которые позволяют уйти от узко производственно-технологи­ческого подхода к пониманию общества и формируют более целостное видение общественных процессов. Одним из первых социологов, внесших особый вклад в становление более целостных представлений, был Эмиль Дюркгейм. Его концепция «механической» и «органической» солидарности, основанная на роли социокультурной дифференциации в развитии общественных систем, способствовала преодолению в социологии редукционистских подходов и утверждению в среде научного сообщества более сложных и комплексных представлений об обществе. Дюркгейму удалось на основе структурного подхода показать общество как сложную и взаимосвязанную совокупность социальных институтов и объяснить возможности его развития как производную от уровня его социокультурной дифференциации и сложности.

К таким комплексным концепциям, несомненно, относится и теория общества Макса Вебера, особенно детально продуманная им по отношению к феномену капитализма. В отличие от материалистической трактовки капитализма в марксизме, Вебер считал, что данный общественный феномен есть порождение особого сочетания материальных и духовных факторов. Символично, что его главная работа называется «Протестантская этика и дух капитализма». Веберу удалось преодолеть поверхностное понимание капитализма как экономической деятельности, целиком основанной лишь на стремлении к наживе, и, основываясь на более сложной аргументации, продемонстрировать, что капитализм по сравнению с предшествующими социально-экономическими системами является исторически наиболее рациональным способом организации экономической жизни. По Веберу, эффективность капитализма объясняется сочетанием материального интереса, религиозно-этических ценностей, профессионализма и исторически беспрецедентной организационной культуры.

Наследие Макса Вебера не ограничивается лишь его вкладом в исследование феномена капитализма. Оно очень обширно и многогранно. Особо следует отметить его вклад в формирование современного социологического мышления. Один из его учеников определил вклад Макса Вебера в социальную науку как ученого, сыгравшего большую роль в преодолении редукционистских подходов и заложившего традиции «многомерной понятийности».

Для понимания современных общественных процессов особое значение имеет социологическая традиция, заложенная Фердинандом Тённисом. По его мнению, общества можно разделить на два основных типа. Первый тип характеризуется преобладанием общинных отношений, в рамках которых взаимодействие людей имеет более личный и более эмоциональный характер. Эти отношения не делятся так жестко на деловые и личные, как в современном обществе. На смену этому типу общества приходит социальная система, где преобладает функциональная эффективность и приветствуется разделение рабочих и личных отношений. Тённис определил эти два общественных типа немецкими понятиями «Gemeinschaft» и «Gesellschaft». В силу того, что эти понятия трудно переводимы на другие языки, в социологии принято использовать их в немецкой транскрипции с соответствующими уточнениями их признаков. Фердинад Тённис явно симпатизировал первому типу общества с его органичными и, как он считал, более теплыми человеческими отношениями, а также с сожалением констатировал, что их вытесняют прагматичные, более строгие и более холодные современные отношения. Действительно, с великим немецким социологом отчасти можно согласиться в том, что, в отличие от традиционных взаимодействий, отношения в современном обществе стали более функциональными и более строгими. Но оказалось, что такая эволюция общественных отношений несла в себе для человека не только негативные последствия. Современное общество, не отменяя полностью общности традиционного типа, дает гораздо больше возможностей для индивидуализации и автономии человека, освобождает его от слишком жестких и предопределенных уз малых групп, характерных для традиционного общества. Впоследствии исследователи, не склонные романтизировать традиционные отношения в духе Фердинанда Тённиса, смогли увидеть и негативные стороны общинной жизни. Так, американские специалисты, обращая внимание на безальтернативный и во многом бесцеремонный характер взаимоотношений в малых группах традиционного типа, ввели в социологический словарь понятие «деструктивный Gemeinschaft»». А Никлас Луман к одним из позитивных последствий современного функционально-дифференцирован­ного общества, то есть общества, которое в терминах Тённиса определяется как «Gesellschaft», причисляет и освобождение человека «от террора совместной деревенской жизни».

Однако, несмотря на неизбежные недостатки теории общества, сформулированной этим выдающимся социологом, ее значимость можно понять, если учесть мнение одного из социологов, отметившего, что всю последующую социологию можно рассматривать как расширенный комментарий к концепции Фердинанда Тённиса о двух типах обществ — «Gemeinschaft» и «Gesellschaft».

Работы названных выше классиков составили основу для формированния в современной социологии более широкого понимания общества, в рамках которого удалось преодолеть распространенный теоретический изъян, связанный с упрощенным объяснением общества на основе одного фактора. Такое более широкое и целостное понимание общества было воплощено в концепциях «традиционного» и «современного» общества.

— Можно ли более подробно рассмотреть теоретические преимущества данных концепций общества и конкретизировать возможности, которые они дают для более широкого понимания общественной реальности.

— Прежде всего, следует оговориться, что понятия «традиционное общество» и «современное общество», как и все другие понятия, являются абстракциями, «идеальными типами». Поэтому в реальности мы никогда не найдем ни чистого традиционного общества, ни современного общества, как и не найдем чистого капитализма или социализма. Если более подробно остановиться на особенностях этих концепций, то традиционное общество не определяется только через приверженность традиции, так как в реальности нетрадиционных обществ не бывает. Любые современные страны, в том числе и самые передовые, имеют свои традиции. Здесь достаточно привести пример Великобритании или Японии. Хотя надо отметить, что данные современные страны наглядны в своей традиционности, прежде всего, через сохранение некоторых своих широко известных миру социокультурных ритуалов. Следует подчеркнуть, что не так явно, но традиции присутствуют и сохраняются в любом обществе, в силу того, что человек не имеет возможности целенаправленно управлять ими, прекращать или возобновлять их влияние. В современном мировом социогуманитарном знании на основе идей Мартина Хайдеггера, Ханса-Георга Гадамера, Хосе Ортеги-и-Гассета и ряда других мыслителей удалось преодолеть ложную дихотомию «традиция-инновация», их упрощенное противопоставление. Благодаря названным мыслителям произошло осознание того, что практически вся наша деятельность происходит в контексте традиции, на основе сформированных в ее лоне предпосылок и предрассудков. Реабилитация предрассудка как фундаментального условия нашей способности к рассуждению была осуществлена Гадамером, в частности, через иное написание этого слова, как — «пред-рассудка». Тем самым явление и определяющее его понятие, которое длительное время объявлялось как синоним суеверия, как определение некритического мнения, препятствующего развитию разума, обрело статус обязательного, можно сказать, базисного условия самого нашего состояния рассуждать о чем-либо. По Гадамеру, когда мы рассуждаем об определенном явлении, то это происходит не само по себе и наша способность к рассуждению не порождает сама себя безотносительно к предшествующей ментальной традиции. Наши рассуждения о чем-либо всегда опираются на определенные предпосылки, на массивы предшествующих опытов расуждений, то есть на пред-рассудки. Гадамер подчеркивает, что все наши рассуждения протекают в определенном историческом контексте, образование которого также происходит на основе пред-рассудков. А Ортега-и-Гассет по поводу значения пред-рассудков для человека высказался еще более радикально, заявив, что «предрассудков не было только у орангутанга».

Конечно, нельзя говорить, что названные выше мыслители, подчеркивая значение традиций, занимались апологией предрассудков, хотя у Хайдеггера были довольно сильные ностальгические установки. Их заслуга в том, что после данных рефлексий по поводу традиции мы уже не можем соглашаться рассматривать соотношение традиции и развития через призму дуалистических категорий.

Однако мы также не можем, соглашаясь с выводом о неустранимости традиции, считать, что между традиционным обществом и современным нет никаких различий в аспекте значения традиций в их жизни. Различия между этими обществами проистекают из их фундаментальных ценностных ориентаций и основанных на них нормах. Так, если в традиционном обществе основой всех базисных ценностей и норм является их ориентированность на прошлое, то современность отличает преобладающая ориентация на настоящее и будущее. Также эти два типа общества отличаются по важнейшим социальным характеристикам, среди которых можно выделить особенности социальной стратификации и типов солидарности. Социальную стратификацию традиционных обществ отличает преобладание сословно-кастовых систем социальной иерархии предписанного типа, а современное общество — классовых, больше основанных на достижительных нормах. Для социальной солидарности в традиционных обществах характерно преобладание их локальных типов, когда люди идентифицируют себя преимущественно с родоплеменными образованиями и с территорией своего происхождения. В современном же обществе на первый план выходят профессиональные и общенациональные типы солидарности. Очень существенно характеризуют различие между двумя типами обществ и преобладающие в них стили мышления и основанные на них социокультурные представления. В традиционном обществе доминирует более жесткая фундаменталистская логика, а в современном обществе — более сложное и более толерантное мышление.

Но главное отличие концепции «традиционного» и «современного общества» от теорий, основанных на производственно-технологических критериях, в том, что она не опирается на один объяснительный фактор, а рассматривает данные типы общества как результат определенной структуры его институтов. Здесь на первый план выходит именно способ организации, способ устройства общества в целом, а экономические и политические отношения рассматриваются как часть этой структуры. В рамках данной концепции эмпирически очень убедительно доказывается, что интенсивность, масштаб и качество тех или иных способов производства, а также технологический потенциал общества решающим образом зависят от структуры его институтов, то есть от способа организации социокультурной жизни определенного сообщества.

— Данный подход к исследованию общества пока не получил должного развития в нашем контексте, и поэтому, наверное, стоит более подробно рассмотреть институциональные характеристики традиционного и современного общества.

— Как уже отмечалось, в рамках данного подхода общество рассматривается как исторический способ взаимодействия всех его институтов, а не через абсолютизацию только одной институциональной сферы. Тем самым мы достигаем более широкого, более многомерного взгляда на общество. Если рассматривать традиционное и современное общество, основываясь на структуре их институтов, то тогда мы видим два основных типа их организации. В первом случае структура институтов основана на иерархии, а во втором — на полицентрических нормах. Поэтому такие общественные системы можно определять как «иерархические» и «полицентрические».

Структура институтов традиционного общества исторически выстраивалась на основе господства двух институтов: политики и религии. В ХХ веке во многих странах, в целом сохранивших такую традиционно-иерархическую структуру, религию замещает авторитарная идеология или имеет место определенный ее симбиоз с религией. В таких странах сохраняется общий принцип организации общества, основанного на господстве политических структур и институтов, формирующих представления и верования людей. Обобщенно такую власть можно определить как идеократию. Исторически наиболее известными примерами таких обществ в современном мире являются СССР и другие страны «реального социализма». Такой способ институциональной организации общества является исторически наиболее распространенным, и его мы наблюдаем с момента возникновения первых государств. Данный способ организации институтов также сохраняется в большинстве стран и в наше время.

Институциональная структура подобного рода, несмотря на неизбежные содержательные различия, обусловленные временными, а также цивилизационно-культурными особенностями определенных стран, порождает определенные устойчивые последствия. В такой структуре идеократия имеет право на прямой контроль и принуждение по отношению к другим институтам общества. Вспомним судьбу Сократа, Джордана Бруно и Галилея или ситуацию с экономикой, образованием, наукой в Советском Союзе. Все эти факты свидетельствуют, что во всех иерархических обществах политика и религия, а в современный период истории и идеология как светская версия религии имеют право на принуждение по отношению к другим институтам. При наличии такой иерархической структуры вторжение институтов идеократии в деятельность других институтов мы наблюдаем от Древнего мира до наших дней. Естественно, незащищенность большинства институтов от вторжения господствующих, отсутствие возможности их автономного развития негативно сказываются на эффективности подчиненных институтов. Особенно это стало явным, когда ряд обществ сумели трансформировать свою институциональную структуру и вместо традиционного иерархического создали социокультурный порядок полицентрического типа. Такая институциональная структура оказалась очень благоприятной для динамичного развития промышленности, науки, образования и культурного разнообразия. В рамках полицентрической институциональной структуры нет института, занимающего господствующее положение, здесь каждая сфера общества получает возможность для дифференцированного развития. При этом дифференциация ограничивается не только технической специализацией, но и приводит к формированию различных способов жизни, множества субкультур.

— Но ведь у такой дифференциации есть и негативные
последствия. И разве появление множества способов жизни и культурных течений не подрывает целостности общества? А слишком глубокая специализация не ведет к потере целостности человека?

— Такими вопросами человечество задается с момента возникновения дифференцированного общества. Они постоянно воспроизводятся из-за особенностей жизни в современном мире, так как процесс социокультурной дифференциации неизбежно порождает межгрупповые и личностные конфликты, связанные с усложнением экзистенциальных проблем современного человека. Под воздействием психологических трудностей, порождаемых дифференциацией, возникает стремление к возврату в более комфортные традиционные состояния. Мы уже об этом говорили на примере широко известной концепции Фердинанда Тённиса. Но как бы мы ни тяготились определенными последствиями дифференциации, тем не менее законы развития неумолимы. Развитие на любом уровне основывается на дифференциации, и без нее оно невозможно.

В современных условиях необходимость масштабной дифференциации, выходящей за рамки только технической специализации, обусловлена тем, что сложные виды деятельности, освоение и производство сложных технологий в любой сфере общества требуют не только технических навыков, но и особого типа человека. А его нельзя создать только в рамках времени, отведенного на работу. Он должен жить в определенной социальной и культурной среде, которая отличается от других и способствует его формированию как носителя не только специфического навыка, но и специфических социокультурных качеств. По этому поводу можно привести сравнительные примеры из жизни развитых современных стран и развивающихся. Профессиональные кадры в этих обществах отличаются не только выучкой и уровнем производительности труда, но и такими социокультурными качествами, как тип мышления, структура эмоций и даже телесными характеристиками. И, в конечном счете, набор этих качеств, сформированных особым образом жизни, или их недостаток предопределяют качество профессиональных кадров. О социокультурной дифференциации современного типа можно говорить, когда у различных сообществ формируются специфические габитусы и идентичности. Известный специалист по проблеме модернизации Шмуэль Эйзенштадт, определяя такие способы самоидентификации как «автономные идентичности», считал, что развивающиеся общества, в большинстве своем сохранившие традиционный синкретизм, страдают от неразвитости таких типов идентичности.

В целом, по прошествии достаточно длительного времени сосуществования двух институциональных структур можно эмпирически обоснованно утверждать, что в деле развития промышленных, образовательных и научных технологий мы видим явное и устойчивое превосходство полицентрической модели. Если мы рассмотрим институциональную структуру развитых стран, или стран так называемого «первого мира», и сравним ее с институциональной структурой стран «второго» и «третьего мира», то обнаружим, что во всех странах «первого мира» имеет место полицентрическая структура институтов, а в странах «второго» и «третьего мира» — разновидности иерархической структуры институтов. Такую взаимосвязь между структурой институтов и уровнем развития следует считать закономерной, и пока исключений из этого социокультурного закона не наблюдалось. Все страны, сумевшие перейти из «второго» и «третьего мира» в «первый», осуществили такой переход только через трансформацию иерархической институциональной структуры в полицентрическую систему.

Многочисленные попытки развиваться через заимствование технологий, сохранив при этом традиционную структуру институтов, давали странам, выбравшим такую модель, краткосрочный эффект, но затем более устойчивое воздействие институциональной структуры не позволяло решить проблему модернизации. Наиболее наглядным примером невозможности обеспечить устойчивое развитие, при сохранении традиционной иерархической системы институтов, является история Советского Союза. За свое, по историческим меркам, короткое существование советская система во многих сферах добилась значительных результатов, а в научно-техническом развитии ее достижения можно назвать впечатляющими. Достаточно вспомнить ее первенство в космосе и ряде других сфер, и в целом она в течение нескольких десятилетий была довольно конкурентоспособна по отношению к ведущим странам мира. Но все ее научно-технические достижения не смогли компенсировать отсутствие современной институциональной структуры, подтвердив истину, что структурный порок нельзя излечить, не трансформировав его. Из-за подобной институциональной структуры хронически отставали в своем развитии от других европейских стран и восточноевропейские страны. Так, когда-то Чехия и Моравия были наиболее развитыми регионами Австро-Венгерской империи, а после Второй мировой войны они, ставшие частью социалистической Чехословакии, уже отставали в своем развитии от Австрии. Такая же участь постигла ГДР, которая очень сильно отстала в своем развитии от Западной Германии. И после включения в состав ФРГ восточногерманские земли по прошествии почти тридцати лет все еще отстают от других его регионов.

Такие же различия и даже их более жесткую выраженность в рамках одной национальной культуры мы наблюдаем и в Азии. Так, если взять разрывы в уровне развития коммунистического Китая при Мао Цзэдуне и Китайской Республикой на Тайване или между Северной и Южной Кореей, то они могут быть адекватно объяснены именно различием их институциональной структуры. Из-за различий в институциональной структуре одни и те же народы, живущие в рамках двух общественных систем, имели и имеют полярные итоги развития: на одном полюсе — обездоленные китайцы времени Мао и северокорейцы, поныне влачащие полуголодное существование, а на другом — их собратья из Тайваня и Южной Кореи, сумевшие стать членами клуба стран «первого мира».

Да и нынешние успехи континентального Китая есть результат не улучшения централизованного планирования или повышения качества директив центрального комитета КПК, а результат того, что экономика и индивидуальная энергия китайцев получили значительную автономию и освободились от жесткого политического и идеологического диктата. Благодаря уже такой первичной трансформации своих институтов Китай добился огромных успехов и стал второй по объему экономикой мира. Но прочное закрепление Китая на ведущих позициях зависит от возможностей китайского общества создать и утвердить современную институциональную структуру.

Значение структуры, ее первичность по отношению к отдельным технологиям можно проиллюстрировать техническими примерами. Так, если сравнить две символические автомашины — «Волгу» и «Мерседес», то очевидно, что данное сравнение не в пользу первой. И если задаться целью — улучшить характеристики «Волги» и приблизить ее к «Мерседесу», например, через покупку лицензии на двигатель последнего, то такое усовершенствование, конечно, не позволит получить аналог «Мерседеса». Благодаря новому двигателю «Волга» станет более мощной, но по другим своим качествам она будет не только уступать машинам типа «Мерседеса», но и подвергнется достаточно быстрому разрушению из-за несоответствия своей несовершенной конструкции более сильному двигателю. Данный пример с автомобилями мы можем еще более радикализировать. Так, если мы хотим, чтобы автомашина не только ездила, но и летала, то этого нельзя добиться, как бы мы ни увеличивали мощность двигателя. Для этой цели необходима не только большая мощность двигателя, но и совершенно другая конструкция машины.

Рассмотренные нами технические примеры позволяют увидеть значение структуры, способа комбинирования элементов как решающего фактора бытия любых феноменов — от более простых, технических, до самых сложных, общественных. Схожие последствия, как при рассмотренных примерах с машинами, наблюдаются во многих странах, которые пытались решать проблему модернизации на основе только технологических заимствований, сохраняя иерархическую структуру институтов. Такую упрощенную модель развития Мерабом Мамардашвили определял как «технологическую пришлепку». Ставка только на заимствование технологий, во-первых, дает краткосрочный эффект, а во-вторых, в долгосрочном плане она также оказывает дестабилизирующее влияние на традиционную институциональную систему. Традиционная система при таком подходе теряет свою органичность, раскалывается на жестких охранителей, на ретроградов и на сторонников современного развития. А в силу отсутствия необходимого социокультурного контекста эффективность заимствованной технологии оказывается на порядок ниже, чем в современных странах. В целом, все попытки обеспечения развития любого общества через технологическое заимствование при сохранении традиционной структуры институтов не приводили к желаемому результату. Конечно же, происходило определенное продвижение вперед, но устойчивого роста и масштабного технологического прорыва не получалось. Значительный технологический прорыв был осуществлен в советском обществе, но, как мы уже знаем, по историческим меркам он был быстро исчерпан.

— В последние годы в проблематике социальных наук все большую популярность завоевывает институционализм. А как обстоит дело с изучением институтов в казахстанской социологии?

— Институты являются основополагающими элементами общественной жизни. Арнольд Тойнби подчеркивал, что изучать институты — значит изучать общество. И в мировой социологической традиции институциональный подход является одним из основных способов анализа общественных систем. К сожалению, из-за особенности советской истории мы были отчуждены от большинства достижений мировой социологии, в том числе и от институциональной теории. И, конечно, для преодоления последствий такого отчуждения требуется время.

Но популярность институционализма все же растет. В последние годы термины «институт» и «институциональная модернизация» благодаря СМИ стали широко распространенными в общественном дискурсе. У такой популярности есть две стороны. С одной стороны, общественность осваивает новые понятия и, соответственно, получает возможности для новых и более сложных способов структурирования социокультурных фактов. Но с другой стороны, мы видим, что медиа активные субъекты, не утруждая себя особой рефлексией, очень поверхностно рассуждают об «институциональном проектировании» или об изменении «институционального дизайна». Такие взгляды характерны не только для обозревателей и журналистов, которые, не будучи специалистами по проблеме институтов, могут позволять себе определенную теоретическую вольность. Но, к сожалению, формированию таких поверхностных представлений об институтах способствуют и профессиональные ученые. Так, очень популярный специалист по проблеме социальных институтов Дуглас Норт также неоднократно высказывался по поводу проектирования и создания институтов, необходимых для современного развития. Он считает, что условием успешного развития является точное понимание происходящего, что позволит, по его мнению, обеспечить соответствующие изменения институтов определенного общества. При этом Норта, как и других любителей такой терминологии, отличает очень поверхностное понимание социальных институтов. В их понимании институты отождествляются или с правилами, или с организациями, которые можно целенаправленно учреждать или изменять, если в этом есть необходимость. Но социальные институты — это слишком масштабные феномены, и они формируются в течение длительного времени, при наличии определенных возможностей у общества, которое стремится модернизировать свои институты. Социальные институты невозможно учредить, они могут возникать и развиваться, если общество наработало соответствующие предпосылки, прежде всего, в виде большого массива социокультурных знаний и навыков, наличия достаточного количества людей с определенными предрасположенностями.

Эти выводы подтверждаются неудачными попытками модернизации многих стран, и для некоторых из них они стали хроническими, так как основная проблема, с которой они сталкивались, — это проблема формирования современных институтов и соответствующего их структурного оформления. Итогом как удачных, так и неудачных попыток модернизации является эмпирический и не имеющий исключений вывод — институты не возникают исходя лишь из потребностей и желаний, а также их нельзя импортировать как материальные объекты. Можно лишь позаимствовать идею, эскиз, но в целом институты и, тем более, институциональную структуру нельзя просто перенять, их можно формировать только в рамках определенного общества, и этот процесс может быть успешным лишь при наличии необходимых социокультурных предпосылок. А для их формирования требуется достаточно много времени. Конечно, в условиях современной динамики необходимые институты могут формироваться и за более короткое время, чем это было свойственно странам, которые являются первопроходцами на пути создания современных обществ. Они формировали свои институты современного типа в течение столетий. В странах так называемого «второго эшелона» современных обществ, достигших успеха на пути модернизации, таких как Япония, Тайвань, Сингапур и Южная Корея, современные институты сформировались уже за несколько десятилетий. Но в любом случае формирование институтов и институциональной структуры современного типа не может быть результатом краткосрочных усилий. Требуется время как для их формирования, так и для их интернализации в данном социокультурном контексте. Но главным условием остается наличие в обществе необходимых для формирования современных институтов социокультурных когниций и способность общества в дальнейшем расширять их объем. Массивы общих и особенно конкретизированных знаний являются conditiosinequanon для формирования и развития институтов.

Институты формируются и утверждаются как устойчивые коллективные взаимодействия на основе общих представлений и побуждений членов определенного сообщества. А такие представления и побуждения невозможно сформировать без общего словаря, без понятных для институциональных деятелей сценариев и нарративов. Каждый социальный деятель в процессе институционального взаимодействия с другими деятелями должен опираться на фреймы, на сформированные до него определения стандартных институциональных ситуаций. Он должен иметь объяснительный словарь, позволяющий ему уместно применять общие институциональные формулы применительно к конкретной ситуации. При их отсутствии или недостатке практиковать устойчивые коллективные взаймодействия, которые принято называть институтами, оказываются затруднительными или фактически невозможными. Поэтому нам следует ясно понимать, что развитие институтов мало зависит от нашего желания, а является следствием наличия необходимых социокультурных ресурсов, среди которых основными являются когнитивные.

В рамках мировой современной социологии в развитие представлений о роли социокультурных когниций для формирования и развития институтов основной вклад внесли Джордж Мид, Уильям Томас, Герберт Блумер, Альфред Шюц, Питер Бергер, Томас Лукман, Гарольд Гарфинкель, Ирвинг Гофман, Пьер Бурдье, Люк Болтански и Лоран Тевено, Никлас Луман. Следует отметить и вклад таких известных социальных мыслителей, как Мишель Фуко и Жиль Делез, деятельность которых не ограничивалась только социологией.

В связи с данной проблемой хочу привести очень интересную и хорошо разработанную концепцию об инвестициях в формы Люка Болтански и Лорана Тевено. Под формами в социологии, прежде всего, понимаются устойчивые социокультурные отношения и модели. Институции и являются такими формами, придающими устойчивость общественным отношениям. Инвестиции в формы происходят через развитие знаний и практик, позволяющих образовывать, закреплять и далее развивать социальные институции. В целом, результаты любого общества зависят от содержания и объема инвестиций в те или иные социокультурные формы. Развитые страны сумели достичь своих результатов благодаря тому, что смогли сформировать более эффективные институты, а условием их формирования послужили длительные инвестиции в развитие сложных социокультурных когниций и практик.

Я хотел бы отметить, что анализ структуры и содержания инвестиций позволяет выяснять очень интересные вещи. Направленность и объемы инвестиций, степень их диверсификаций являются очень репрезентативными данными для понимания особенностей того или иного общества, так как сферы, куда преимущественно инвестируются ресурсы, являются выражением системы приоритетов, присущих данному обществу. Здесь следует дать определенное пояснение. Оно связано с тем, что социологическое понимание инвестиций существенно шире, чем его экономическое определение. Для социолога инвестициями являются все ресурсы, которые вкладываются в развитие определенных состояний, качеств, навыков, являющихся ценностью для общества, социальной группы и отдельного человека. К ресурсам относятся не только деньги, но, прежде всего, время и силы, которые затрачиваются для достижения определенного результата. Так, в традиционных обществах основная часть времени и сил человека, свободных от работы, направляются на укрепление родственных, дружеских отношений и на престижное потребление. В современных обществах такие отношения и виды потребления, в определенной степени, также сохраняют свое значение, но члены таких обществ, в основном, инвестируют свое время и силы в профессиональное развитие, в целом на саморазвитие человека, которое, как правило, основывается на сложных интеллектуальных нормах.

Длительные социокультурные инвестиции и практики, свойственные различным обществам, приводят к созданию определенных типов людей. При всех индивидуальных особенностях каждого человека существуют типы людей традиционного и современного общества. В связи с различиями типов людей в традиционных и современных обществах хочу подчеркнуть еще один очень важный аспект данной проблемы. Так как человек — существо социальное, то он всегда в той или иной степени ориентирован на следование нормам своего общества, и особенно тем нормам, которые обладают высоким уровнем престижа. Эмиль Дюркгейм подчеркивал, что влияние на нас тех или иных социокультурных представлений обусловлено тем, что они связаны с объектами, которые в данном обществе обладают высоким уровнем престижа. И преимущества современного общества над традиционным — производительность и инновационность — обусловлены тем, что в современном обществе статусы профессионала и образованного человека относятся к одним из самых престижных. А в силу их престижности они эффективно мотивируют членов современного общества регулярно и массово инвестировать свои основные ресурсы в достижение данных статусов. В отличие от современных обществ, в развивающихся странах инвестиции, как государственные так и частные, больше направлены на укрепление традиционной структуры общества и существенно меньше вкладываются в формы, обеспечивающие современное развитие. Даже тогда, когда происходят целенаправленные государственные инвестиции в промышленность, образование и науку, тем не менее, они не дают такого эффекта, как в развитых странах. Нередко в таких обществах политика по развитию промышленности и образования оказывается неэффективной из-за того, что основная часть населения недостаточно мотивирована для инвестиций в собственное развитие. Они все еще продолжают направлять основную часть своих сил и времени на воспроизводство традиционных состояний.

В целом, можно сделать вывод, что развитие общества больше зависит не от финансовых инвестиций, а является результатом совокупности социокультурных инвестиций. В обществах, где исторически смогли заложить традиции инвестирования в сложные социокультурные формы, смогли создать более диверсифицированную и более производительную институциональную структуру. Общества, где инвестиции в социокультурные формы современного типа не достигают необходимого масштаба и регулярности, в обозримом будущем вряд ли смогут преодолеть гравитацию традиционных институтов.

— Вы относитесь к сторонникам концепции, отрицающей возможность целенаправленного влияния на развитие институтов, но ведь в истории были примеры успешного реформирования общественных систем. А ведь это означает проведение политики по реформирование институциональной системы.

— Действительно, в истории были такие случаи, но, к сожалению, они редки, и при этом даже в этих случаях успешного реформирования обществ мы не можем говорить о прямом и целенаправленном изменении институтов. Мы уже отмечали, что ряд стран Юго-Восточной Азии сумели выбрать институциональную траекторию, которая вывела их в ряды современных обществ. И на постсоветском пространстве мы видим, как выбор той или иной институциональной модели способствовал успеху реформ или сыграл деструктивную роль. Так, мы с удовлетворением можем отметить, что выбранная в 90-е годы институциональная модель позволила Казахстану, в отличие от большинства постсоветских стран, не только решить очень сложные проблемы становления, но и заложить определенные возможности для дальнейшего развития. Но во всех случаях таких относительно успешных реформирований мы видим, что целенаправленные реформистские воздействия на институты были результативными, когда они опирались на соответствующие социокультурные предпосылки.

Институциональную политику следует рассматривать как определенный импульс, который может лишь усилить благоприятные тенденции, уже имеющиеся в обществе. Но если в традициях данного общества не наработаны необходимые предпосылки для возникновения новых институций, то происходит неизбежное блокирование институциональных реформ. История не знает прецедентов, когда институты учреждались с чистого листа и при этом они смогли утвердиться в обществе. Это просто невозможно сделать, так как любой институт представляет собой слишком масштабное социокультурное явление. Он может возникать лишь в определенном контексте, опираясь на наработанные веками знания, и прежде всего на знания непрямого характера, которые мы можем назвать контекстуальными. Не имея прямого отношения к выполнению институциональных действий, тем не менее такие знания являются обязательными предпосылками возникновения комплекса специальных знаний, необходимых для осуществления институциональных действий. Можно сказать, что контекстуальные знания выполняют функцию социокультурного климата для специализированных видов знаний, как природный климат или почва для определенного вида растений. Так, мы знаем, что одни виды растений очень жестко привязаны к климатическим и почвенным условиям, а другие имеют более широкий ареал распространения. Но и в последнем случае эти растения лучше растут в более благоприятных климатических и почвенных условиях. Например, такие распространенные деревья, как тополь и дуб произрастают и в регионах с влажным климатом, и в засушливых резкоконтинентальных климатических условиях. Но при этом в зависимости от климатических условий эти деревья существенно отличаются как по объему и высоте ствола, так и по густоте кроны. То же самое мы можем сказать об институтах. Некоторые из них крайне чувствительны к социокультурному климату, и поэтому ареал их распространения очень ограничен. Например, социокультурные науки не развиваются в определенных общественных контекстах. То же самое мы можем сказать об институтах, связанных с производством сложных технологий. В отличие от них экономика является универсальным институтом, однако его продуктивность неизбежно определяется социокультурным климатом, в котором он существует.

Роль социокультурных предпосылок для развития институтов мы можем рассмотреть и на фактах реформирования нашего общества. Причины того, что экономические реформы в нашей стране оказались относительно более успешными, чем политические, обусловлены тем, что на момент их проведения мы уже имели определенные знания и навыки, необходимые для деятельности в условиях рынка, но не наработали такие же знания и навыки, необходимые для демократизации общества.

Еще раз хочу подчеркнуть, что широко распространенные мнения о возможности быстрых целенаправленных введений новых институтов являются следствием ложных отождествлений институтов с организациями и учреждениями, создаваемыми для решения специальных задач. В отличие от таких редукционистских концепций в мировой социологической науке существуют более широкие теории, в рамках которых институты определяются как основополагающие способы организации социокультурной жизни общества и его отдельных сфер. Основополагающее значение институтов для нас связано с тем, что они придают стабильность жизни общества через воспроизводство образцов, через предписывание определенных моделей взаимодействия и запрещение нежелательных видов деятельности. Институт является, прежде всего, осажденным в традиции коллективным опытом, социокультурными знаниями, определяющими статусы, роли и их взаимодействия друг с другом в общественном пространстве. Институты — это рецепты решения социокультурных проблем, сценарии и нарративы, обеспечивающие для социальных деятелей понимание общественных ситуаций и наделяющие их моделями правильного поведения в этих ситуациях.

Развитый и глубоко укорененный в традиции данного общества институт эффективно формирует правильное поведение своих членов через формирование их взглядов, представлений и даже эмоционально-телесных качеств. Именно под воздействием институциональных когниций и практик формируются способы интерпретации социальных фактов и групповые ментально-эмоциональные реакции на социокультурные события. В результате воздействий на людей исторических конструкций, которые мы называем институтами, у представителей различных сообществ формируются устойчивые предрасположенности или идиосинкразии на определенные представления, практики, в том числе и на способы удовлетворения телесных потребностей. С точки зрения социологии, такие различия в наших взглядах, чувствах и физиологических особенностях — во многом результат не природных причин, а длительного воздействия институциональных императивов.

— В связи с неразвитостью институциональной теории в нашем обществе могли бы Вы более конкретно проанализировать механизмы воздействия на нас социальных институтов.

— Воздействие институтов, членами которых мы являемся, на нас многоаспектно и непрерывно. Прежде всего, укорененные в традиции определенного общества институты очень эффективно определяют видение мира своих членов через формирование их базовых представлений и «правильных» способов интерпретаций возникающих ситуаций. И такие результаты достигаются, прежде всего, на основе сформированных в течение длительного времени массивов социокультурного знания. Классики институциональный теории Питер Бергер и Томас Лукман подчеркивали, что для эффективного функционирования институтов необходимо формирование больших массивов социального знания, которые благодаря своей массивности имеют возможность успешно принуждать своих членов к определенному видению мира и формированию у них необходимых чувств и, в конечном счете, способов поведения. В казахской культуре также существует понимание конститутивной роли знаний для формирования поведения человека. Так, казахи, когда хотят дать оценку поведению человека, говорят: «бiлгенiн iстедi» или «көргенiн iстедi». Эти определения можно перевести как «поступил в меру своих знаний» и «сделал то, что видел». Хотя обычно такие оценки носят негативный характер и применяются тогда, когда на кого-то обижаются, тем не менее здесь подчеркивается, что социокультурные знания формируют не только наше сознание, но и наше поведение.

То, что люди видят мир, испытывают устойчивые чувства, ведут себя определенным образом благодаря знанию признанных в обществе образцов поведения, очень убедительно было продемонстрировано классиками социальной мысли Клайдом Клакхоном и Питером Бергером.

Клайд Клакхон роль общественных знаний и норм как социокультурных механизмов формирования человека показал на примере белого американского мальчика, который потерялся в Китае. К счастью, он выжил и был усыновлен китайской семьей. Когда родители нашли его, он уже был молодым человеком, который не только мыслил и чувствовал, но даже и ходил как китаец.

Второй пример Питера Бергера имеет гипотетический характер, но если мы вспомним поведение миллионов людей в тех культурах, которые он рассматривает в своем примере, то тогда следует согласиться с обоснованностью его предположений. В своих предположениях он иллюстрирует императивную роль институциональных знаний на примере любовного поведения американского юноши. Наблюдение за американским обществом позволяет нам вместе с Бергером прийти к заключению, что любовные отношения американского юноши, как правило, будут завершаться моногамным браком. Вся совокупность общественных определений будет принуждать «нормального юношу» на каком-то этапе своей жизни выбрать себе одну спутницу как официальную супругу. Влиятельность социокультурных категорий, их способность формировать необходимые чувства ведут к тому, что большинство молодых людей действительно «хотят жениться» на одной избраннице. Но такой выбор, считает Бергер, не является естественным природным состоянием человека, и поэтому он в своем примере идет дальше. Он моделирует две альтернативы американскому матримониальному выбору: арабский и тибетский. В первом случае, если бы американский белый юноша потерялся в детстве в одной из стран Аравийского полуострова, то он впоследствии имел бы матримониальные желания и чувства не только по отношению к одной, а к нескольким женщинам. А если бы он потерялся и вырос в Тибете, считает Питер Бергер, то мог бы стать одним из мужей тибетской женщины. И во всех этих трех различных социокультурных случаях он бы испытывал искренние «желания и чувства», но с явно различными, даже абсолютно противоположными следствиями. Из данных примеров мы видим: то, что принято называть «человеческой природой», оказывается очень вариативно, и такая вариативность объясняется воздействием институциональных когниций и норм, которые очень сильно отличаются от общества к обществу.

Но институты не всегда или, вернее, не все институты могут эффективно влиять на формирование человека и на его поведение. Так, в рамках заимствованных институтов мы наблюдаем дефицит необходимых знаний по причине того, что, как уже отмечалось, для их формирования необходимы достаточно длительное время, а также благоприятные социокультурные условия. Члены новых для определенного общества институтов не могут выстроить и последовательно воплощать линии своего поведения, соответствующего институциональным нормам, так как они не обладают в достаточной степени необходимыми знаниями об институциональных моделях поведения. Это очень существенный момент. Неэффективность заимствованных институтов главным образом обусловлена, прежде всего, недостаточностью массивов знаний, необходимых для их функционирования. Общества-реципиенты, как правило, при заимствовании институтов не могут получить весь комплекс необходимых знаний, так как их прямое заимствование невозможно. Знания — это не просто вещи, которые можно передавать как материальные товары. Успешное заимствование институциональных когниций предполагает способность общества-реципиента быть подготовленным к их восприятию, быть способным продуктивно их доработать и включить в корпус своих традиций. Большинство развивающихся обществ при принятии решения заимствовать современные институты оказываются в ситуации, когда они не могут ни полноценно импортировать, ни воспроизводить у себя необходимые для их деятельности социокультурные знания. Как следствие, новые институты не могут и эффективно выполнять свои функции, так как их члены не могут качественно выполнять свои роли по причине того, что они не обладают необходимым объемом институциональных знаний, а в результате такого когнитивного дефицита у них нет возможностей для формирования соответствующих социокультурных навыков.

Чаще всего, в силу такого положения дел в рамках новых институтов, их члены в основном взаимодействуют по более привычным для них, более укорененным в их сознании и чувствах сценариям традиционных для данных обществ институтов. В таких условиях новый институт не может стать полноценным социокультурным образованием и представляет собой его определенный фрагмент или в лучшем случае сочетание фрагментов. В конечном счете, из-за такой фрагментарности новые институции не могут обеспечить необходимое качество социальных действий, так как они лишены возможности принуждать своих членов к соответствующему поведению так же, как укорененные в данном обществе институты.

Мы можем конкретизировать значение социокультурных когниций, а также трудности с их трансформацией на двух примерах. В первом мы рассмотрим проблему, которая связана с конфликтом поколений, с попытками подростков и молодых людей изменить свою жизнь, добиться таких изменений, которые бы отличали их жизнь от жизни их родителей. Такие конфликты, когда детей не только не устраивает, но буквально выводит из себя, их просто «бесит» стиль жизни родителей, являются достаточно характерными для нашего общества и для других постсоветских стран. Как и в жизни их предшественников при советской системе, так и сейчас довольно типичными является случаи, когда молодые люди, начиная с подросткового возраста, крайне отрицательно относятся к стилю жизни своих родителей. Они с негодованием отвергают их нормы и привычки, в целом их способ жизни. Противопоставляя свои представления о жизни способу жизни родителей, они мечтают жить в будущем более современной и более интересной жизнью. Однако абсолютное большинство таких молодых людей, протестующих против способа жизни своих родителей, постепенно к среднему возрасту обнаруживают признаки явного примирения с ранее отвергаемым образом жизни. А при достижении более пожилого возраста наблюдается порой даже экзальтированная приверженность к тому способу жизни, который некогда с негодованием отвергался.

Образ жизни родителей мог отвергаться по разным причинам. Так, например, в крупных мегаполисах Советского Союза с 60-х годов становился все более популярным западный стиль, и ориентированная на него молодежь, естественно, не жаловала стиль жизни своих родителей. Конфликт между поколениями шел не только по линии советское versus западное. В провинциях Советского Союза он проявлялся в противоречиях между относительно более модернизированным молодым поколением советского общества и более традиционным старшим. Но так как нонконформистски настроенная молодежь не находила в общественном контексте своего проживания возможности приобщиться к нарративам и сценариям желаемой для них жизни, а сама не была в состоянии их вырабатывать, то в итоге она постепенно дрейфовала в сторону родительского образа жизни. Как следствие, нонконформисты, некогда отрицавшие образ жизни своих родителей, впоследствии были вынуждены воспроизводить его из-за невозможности создать новые жизнеспособные сценарии.

Второй пример, связанный с попытками изменить жизнь, основан не только на конфликте поколений, но в целом отражает стремление советских людей радикально изменить свою жизнь. Так, на рубеже 80-х и 90-х годов в советском обществе фактически сложился консенсус на основе установки «Так жить нельзя!». Одним из выражений таких установок была и простодушная песня «Мы будем жить по-новому», с которой появилась на публике советская поп-группа «Любэ». Однако прошло совсем немного времени, примерно лет десять, и большинство советских людей отказались от желания изменить общество и стали ностальгировать по советскому прошлому. А группа «Любэ» стала еще более популярной благодаря песне «Батяня комбат» с ярко выраженным советским пафосом, при этом члены группы постоянно выходили на сцену в гимнастерках сороковых годов. На мой взгляд, такие превращения радикальных нонконформистов в преданных традиционалистов, популярность «старых песен о главном» являются неизбежным следствием невозможности создавать новые дискурсы и нарративы, написать на их основе конкретизированные сценарии для новой жизни. Можно сказать, что на постсоветском пространстве «старые песни о главном» неизбежно популярны и будут сохранять свое значение до тех пор, пока мы не напишем достаточное количество новых.

Еще одним фактом, подтверждающим доминирование традиционных сюжетов и нарративов в казахстанском обществе, могут служить фильмы режиссера Ермека Турсынова. Один из самых популярных режиссеров казахстанского кинематографа последних лет сейчас снимает фильм «Кемпiр» (Старуха). Этот фильм является третьей частью трилогии Турсынова. Первым фильмом был «Келiн» (Сноха), второй фильм — «Шал» (Старик), и вот третий — «Кемпiр». В какой-то степени интерес к таким сюжетам можно считать следствием индивидуальных пристрастий режиссера Турсынова. Но если бы он захотел снять трилогию на темы современных сюжетов, то вряд ли мог бы найти столь целостные и одновременно детализированные характеры. Все три главных персонажа этой трилогии как социальные типы формировались веками и носят завершенный характер, органично вписаны в социокультурный контекст. Соответственно, и художник, обращаясь к данным характерам, не испытывает особых затруднений в нахождении средств, которые выражали бы их содержание. Что же касается современных характеров и социальных персонажей, то они не обладают той степенью завершенности, цельности и не могут быть описаны так же насыщенно и объемно, как традиционные персонажи. Проблематика в любой сфере общества, как в повседневной жизни, так и в искусстве, неизбежно производна от доминирующих свойств социокультурной онтологии. Пока она в казахстанском обществе в основе своей остается традиционной, поэтому и сюжеты, популярные в литературе, кино, СМИ, также являются традиционными, так как они формируются под принуждением когниций, доминирующих в данном социокультурном пространстве.

Для понимания значения социокультурных знаний мы можем рассмотреть проблему формирования институциональной идентичности, являющейся важнейшим условием формирования и закрепления институтов. Большинство развивающихся стран из-за содержания и структуры своих социокультурных когниций объективно затрудняется с формированием современных идентичностей. А когда отдельный человек и общество испытывают затруднения с когнитивными ресурсами, необходимыми для формирования новых идентичностей, то они, как правило, вынуждены создавать гибридные и эклектичные модели идентичностей.

В условиях обострения конфликта ценностей в современном мире еще одной популярной стратегией достижения самоидентификации является ее противопоставление идентичности других сообществ. В социологии такую модель самоидентификации определяют как «полемическую идентичность», и она, как правило, присуща отстающим сообществам. Носители такой формы идентичности противопоставляют себя сообществам из развитых стран и отрицают необходимость современных институтов или признают их лишь в виде технических образований. Значимость идентичности для отдельного человека, определенной группы и общества настолько важна, что в ситуациях, когда имеет место конфликт идентичностей, рациональные доводы, например, связанные с достижением экономических благ и технологического прогресса, могут отступить на задний план или быть отброшены, если не навсегда, то, по крайней мере, на определенный период. История человечества полна таких примеров. Было бы интересно проследить, какое количество конфликтов было обусловлено экономическими или политическими причинами, а какое количество было обусловлено расхождениями идентификаций. Мы видим, что в современном мире конфликты, обусловленные столкновением или внутренним кризисом идентичностей, получили массовое распространение.

— Ваши идеи близки с концепцией Сэмюэля Хантингтона о конфликте цивилизаций. Вы согласны с выводами из данной концепции американского ученого?

— На мой взгляд, это очень интересная концепция, хотя может быть Сэмюэл Хантингтон абсолютизировал цивилизационные различия и придавал им порой антагонистический характер. Но ценность таких концепций не в деталях, а в общей логике, в возможностях выявить структурные основы определенных тенденций. Хантингтону удалось показать, что кроме экономических, классовых, политических факторов наша жизнь обусловлена культурными нарративами, ценностями и символами, и последние не менее, а даже более значимы для нас, чем первые. На основе символов и нарративов определенных культур, в терминологии Хантингтона цивилизаций, формируются идентичности определенных сообществ. Их различия и несовпадения нередко ведут не только к противоречиям, но и к очень жестким конфликтам. Никлас Луман отмечает, что когда мы говорим об идентичности, то речь также идет и о насилии. Идентичности порождают конфликты, переходящие в насилие, когда под вопросом оказываются базисные символы, обеспечивающие самоопределение той или иной группы, того или иного индивида.

Человеческий мир так устроен, что для многих народов наличие других сообществ с иной системой ценностей является не только источником противоречий и конфликтов с ними, но и важнейшим условием воспроизводства собственной идентичности. Наличие «Другого» в виде чужого сообщества, будь то этнонациональное образование или социальный класс, в той или иной степени всегда служит условием конструирования и поддержания собственной идентичности. Такой способ самоидентификации очень удобен. Он позволяет снимать или приглушать массу когнитивных проблем, связанных с определением и согласованием внутренних идентификаций человека или сообщества. Если бы индивиды или целые социокультурные системы остались наедине с собой без поддержки, которую оказывают «Другие», то их идентичность оказалась бы под очень сильной угрозой, и вряд ли они могли бы быть воспроизведены с опорой лишь на собственные идентификации. Для конкурирующих групп или народов «Другие» поистине выполняют спасительную роль в создании и поддержании их идентичности. Для многих сообществ их самоидентификация обеспечивается в основном через логику противопоставления, заключающуюся в том, что для них быть кем-то, прежде всего, означает не быть кем-то. Так, например, для палестинских арабов их аутентичность поддерживается через отрицание евреев, а для большинства израильтян быть евреем, прежде всего, означает не быть арабом. Такой же логики придерживаются многие конфликтующие сообщества, отрицая при этом очевидные исторические факты, которые свидетельствуют, что эти народы состоят в близком родстве. Но идентичность — это не конструкция, которая формируется на основе рационально-эмпирических доводов, а, скорее, конструкция, созданная «из пылких и блестящих натяжек».

— Вы постоянно подчеркиваете конститутивное значение социокультурных когниций для общества и человека. Но для нас более привычен тезис о знании как об отражении реальности. Поэтому желательно более подробно рассмотреть перформативную роль когниций.

— Пониманию конститутивной роли социокультурных знаний для существования институтов и в целом общества мы обязаны двум важнейшим интеллектуальным революциям ХХ века: «лингвистическому повороту» и «когнитивной революции». Благодаря этим двум революциям в социогуманитарном знании появилась возможность радикально другого видения роли языка и знаний в формировании деятельности человека и общества. От их инструментального понимания в предшествующие эпохи научное и, в целом, интеллектуальное сообщество перешло к пониманию конститутивной роли языка и социокультурных когниций как факторов, в буквальном смысле создающих нас и наши институты. В когнитивной социологии и в рамках конструктивизма язык считают метаинститутом, институтом, являющимся условием всех других институтов. По аналогии с «железным законом олигархий» Роберта Михельса считаю, что формула Людвига Витгенштейна — «границы моего языка являются границами моего мира», применительно к возможностям развития человека и общества, является таким же «железным законом». Фундаментальное значение языка для нас заключается в том, что мы становимся людьми, становимся членами различных социальных групп и общества благодаря не только факту рождения в определенном пространстве, но, прежде всего, благодаря наличию соответствующих дефиниций, соответствующих моделей интерпретаций нашего бытия. Без определенных смыслов и ценностей мы лишь будем совокупностью живых существ, но без личностной и социокультурной идентичности. Также очень важно видеть, что общества и индивиды отличаются друг от друга во многом благодаря своему языку, его семантическим возможностям. Как правило, у более успешных стран и индивидов и более сложный язык, с более широким тезаурусом.

О значении языка для развития общества можно судить и по истории тоталитарных обществ. В тех странах, где тоталитарный режим правил несколько десятилетий, произошло очень сильное упрощение языка. Джордж Оруэлл в своей антиутопии «1984» выявил одну из фундаментальных особенностей тоталитаризма, связанную с упрощеним как общественных отношений, так и языка. Упрощенный язык тоталитарного общества он иронично определил как «новояз». Такой «новояз» был массово распространен в реальности, был способом постижения мира и самих себя для миллионов людей из тоталитарных стран. Общественный язык с крайне ограниченным словарем, соответственно, порождал и его носителей, с неизбежным для них узким кругозором и предрасположеностью к однозначным суждениям.

Наша история советского периода является еще одной наглядной иллюстрацией значения социокультурных определений и их интерпретаций для человека и общества. В последние годы существования СССР советские люди в большинстве своем потеряли смысл своего существования, утратили возможность для позитивных интерпретаций деятельности своих базовых институтов и своей идентичности. Такой результат во многом был следствием ограниченности советского «новояза», невозможности на его основе определить и объяснять социокультурные процессы конца XX века. И в результате страна, которая обладала колоссальными вооружениями, огромной армией и многочисленными спецслужбами, без силового принуждения со стороны, без масштабных внутренних столкновений прекратила свое существование.

— Но ведь нельзя не учитывать и экономические трудности. Есть же множество исследований, где приводятся обоснованные аргументы об экономических причинах краха советской системы.

— Конечно, нельзя сбрасывать со счетов экономические проблемы, с которыми столкнулся Советский Союз, однако они не были решающими. В пользу этого тезиса мы можем привести следующие доводы. Советская система, пока обладала достаточными ценностно-смысловыми ресурсами, успешно решала не только задачи выживания, но и была вполне конкурентоспособной даже в более тяжелых экономических условиях. Возьмем положение советской системы с 20-х по 40-е годы. В этот период своей истории советское общество сталкивалось с не меньшими экономическими трудностями, чем на рубеже 80-х–90-х годов. Тем не менее система сохраняла необходимый запас прочности и даже укреплялась. Но как только обветшал и стал рушиться ценностно-смысловой каркас общества, система под названием СССР рухнула, оставив в недоумении не только нас, но и своих внешних противников. Ни один советологический центр на Западе, ни один аналитик не смог предсказать столь ранние сроки и столь быстрый крах советской системы. Лишь известный американский социолог Рэндалл Коллинз более или менее точно предсказал возможность краха СССР в конце ХХ века. То, что абсолютное большинство аналитиков не смогли предсказать крах советской системы, связано именно с тем, что анализ состояния советского общества традиционно опирался на учет экономических и политических ресурсов, а состояние социокультурных ценностей и норм, если и учитывалось, то лишь как второстепенные и третьестепенные факторы. А те специалисты, которые понимали их значение, не имели достаточных данных для диагностики глубины и масштабов кризиса ценностно-нормативных основ советского общества.

То, что экономический кризис, даже очень тяжелый, не может быть сам по себе фатальным для общества, при сохранении его базовых смысловых и ценностных основ, мы можем убедиться и на примере Великой депрессии. При всей масштабности с экономической точки зрения, данный кризис не привел к краху западных стран, так как не затронул их социокультурную основу, не подорвал ценностно-смысловую систему западных обществ. И впоследствии западные страны неоднократно переживали другие кризисы, пусть и менее масштабные, чем Великая депрессия. Нынешний глобальный кризис также не обошел их стороной. Но вряд ли можно утверждать, что в недалеком будущем их ожидает такой же крах, который постиг социалистические страны.

— Вы считаете, что распад Советского Союза был пред-определен, но существуют и другие концепции, где достаточно обоснованно приводятся аргументы в пользу возможности реформирования СССР и его сохранения. Как Вы оцениваете альтернативные концепции, и какова в целом Ваша оценка советского общества?

— Я никогда не утверждал, что распад Советского Союза был предопределен, тем более именно в тех временных рамках, когда он произошел. Основываясь на институциональной теории, я лишь вынужден приходить к выводу, что СССР из-за своей институциональной структуры был в целом неконкурентоспособным в своем противостоянии с модернизированными странами. При этом нельзя не отдавать должное достижениям советского общества во многих сферах, и некоторые из них просто впечатляют. На мой взгляд, при оценке советской системы следует избегать крайностей, связанных как с ее безудержной апологией, так и с таким же отрицанием ее несомненных достижений. По крайней мере, такой должна быть позиция научного сообщества. Без соблюдения принципа объективности мы оказываемся во власти повседневных пристрастий и предпочтений. К сожалению, именно ненаучные групповые пристрастия доминируют в оценке нашего советского прошлого и среди представителей научного сообщества, не говоря о более широкой публике. Мы не должны забывать репрессии тоталитарного режима и нашу изоляцию от мировой социогуманитарной мысли, последствия которой будут сказываться еще очень долго. И как бы ни были соблазнительны конспирологические концепции, тем не менее мы должны ясно представлять себе, что крах советской системы произошел, прежде всего, по внутренним причинам.

Но мы должны помнить и великие достижения Советского Союза, и, наконец, просто светлые стороны советской жизни. Все мы, кто вырос в советскую эпоху, должны помнить, что у нас были и радостные дни. В конце концов, полное отрицание советского прошлого не только искажает истину, но и аморально, так как мы до сих пор в основном живем в советских домах, пользуемся продукцией предприятий, построенных в советское время, и используем преимущественно советскую инфраструктуру.

— Какие чувства Вы испытываете как человек, вспоминая советское прошлое?

— Для большинства людей самые счастливые годы их жизни — это детство и молодость. Мои детские годы и молодость пришлись на советский период нашей истории, и воспоминания об этих годах меня не огорчают. Наоборот, я с ностальгией вспоминаю это время. Но ностальгия по советскому времени, являясь нормальным человеческим чувством, вместе с тем, не должна приводить к абсурдным стремлениям вернуть прошлое. Очень точно разумное соотношение между ностальгией по советскому прошлому и необходимостью сохранения здравого смысла по отношению к возможности вернуть это прошлое выразил анонимный автор, перефразировав известный афоризм Бэнджамина Дизраэли: «Тот, кто не сожалеет о распаде Советского Союза, у того нет сердца, но у того, кто мечтает о его восстановлении, нет головы». Впоследствии ряд политиков постсоветского пространства в разных версиях повторили данный афоризм.

На мой взгляд, невозможность реставрации СССР социологически точно объяснил наш президент Нурсултан Назарбаев, внесший, как мы все знаем, наибольший вклад в развитие интеграционных связей на постсоветском пространстве. Он подчеркнул, что восстановление Советского Союза невозможно, прежде всего, по институциональным причинам. Действительно, невозможность восстановления СССР обусловлено отсутствием трех базовых институтов советской системы — общей идеологии, монопольной государственной собственности и репрессивной системы тоталитарного типа. И все попытки проведения политики, игнорирующей институциональную структуру, будут приводить к ситуации, о которой нас в свое время предупреждал Карл Маркс: «История вначале происходит как трагедия и повторяется как фарс». К сожалению, фарс, связанный с попытками реставрации СССР, уже происходит. Фактов, подтверждающих данный вывод, немало, и среди них наиболее гротескными, на мой взгляд, являются фигуры и программы тех, кто пытается создать идеологическое обоснование реставрационной политики. Достаточно сравнить публикации и личностный уровень лидера партии национал-большевиков Лимонова или политического маркетолога Павловского, считающих себя не только идеологами политики реставрации советской империи, но и демиургами данного процесса, с уровнем основателей советского государства.

— Вы много говорите о достижениях мировой социологии в постижении общественных проблем, о факторах, определяющих развитие социальных институтов. А какова ситуация в нашей социологии?

— Ситуация в нашей социологии, как и в других социогуманитарных науках, обусловлена особенностями нашей истории в гораздо большей степени, чем ситуация в естественных и технических науках. Из-за природы тоталитарного режима социогуманитарное знание находилось под жестким диктатом правящей идеократии и развивалось в изоляции от мировой науки. Идеи ведущих социологических центров мира доходили до советских ученых крайне фрагментарно и с большим опозданием. Собственно их задачей был не поиск истины и не объективное исследование социальных фактов, а участие в «правильном воспитании» советских людей через пропаганду «преимуществ социалистического строя» и обличение «пороков капиталистического мира». В таких условиях не могло быть и речи о полноценном развитии социологии, особенно теоретической. В советское время, в 60-е годы, определенное развитие получила прикладная социология, но и она сильно уступала по своему качеству аналогичным исследованиям в ведущих центрах мира. И до сих пор, даже при снятии всех политических барьеров, затруднявших коммуникации с мировой наукой, социогуманитарные дисциплины объективно не могут компенсировать десятилетия существования в изоляции от мировых тенденций. Существование в условиях отрыва от мировой науки и, самое главное, в условиях диктата со стороны идеократии привело к формированию определенной коллективной логики, исследовательских норм и этоса. Соответственно, такие глубинные структуры, определяющие сознание и установки социогуманитарного сообщества, очень трудно изменить.

После отмены запретов на контакты с зарубежными коллегами, после того, как мы получили право беспрепятственного знакомства с трудами ведущих социологов мира, обнаружилось, что более труднопреодолимым барьером на пути к коммуникации с мировой социологией являются не политические ограничения, а эпистемологические. Обнаружилось, что для вхождения в мировое научное сообщество от представителей социогуманитарных знаний постсоветских обществ требуется не только желание, но и трансформация большого массива предпосылок, без которых невозможно обеспечить приобщение к эпистемологическим нормам, образующим фундамент современных социогуманитарных теорий. И надо сказать, что в результате глубоких различий между эпистемологическими предпосылками местных сообществ и предпосылками мировой науки многие представители постсоветской социологии не испытывают желания приобщаться к теориям, определяющим развитие современной социологии. «Несоизмеримость теорий» в ряде случаев ведет к прямому противопоставлению местных исследовательских традиций, когнитивным нормам, принятым в ведущих научных центрах мира. Порой такое противопоставление может опираться на религиозные доводы, как это происходит на факультете социологии МГУ.

— Если исходить из Вашей концепции общественных систем, то к какому типу мы можем отнести казахстанское общество и каковы перспективы его развития?

— Если мы будем придерживаться вышеназванных критериев, то казахстанскому обществу присущи признаки как традиционного, так и современного общества. Наличие промышленности, достаточно массовая урбанизация, относительно высокий уровень образования — все это признаки современного общества. Однако живучесть трайбализма, широкая распространенность социокультурной логики традиционного типа и, самое главное, иерархическая структура институтов — свидетельство того, что Казахстан — пока преимущественно традиционное общество, чем современное. Такое общественное положение нашей страны является объективным результатом нашего исторического развития, а это означает, что радикально изменить существующее положение дел в краткосрочной и даже среднесрочной перспективе вряд ли возможно. Ведь базовые институты общества не являются предметом нашего выбора, а являются результатом наших исторических возможностей.

— Другими словами, Вы хотите сказать, что наше движение в сторону современного общества будет не таким быстрым даже при целенаправленных усилиях?

— Да, к сожалению, общество и его фундаментальные институты не поддаются целенаправленным изменениям, а могут трансформироваться, если изменяются коллективные представления и ценности, если на их основе изменяются социокультурные практики. Можно желать жить в современной стране, можно ратовать за скорейшее наступление демократии, можно клеймить власть и осуждать ретроградов, препятствующих исполнению этих желаний, но если в обществе не сложились необходимые предпосылки в виде разветвленной системы социокультурных знаний, необходимых для формирования современной жизни, не сложились в достаточной мере практики современного взаимодействия, то все эти желания будут просто маниловщиной. Мы должны трезво осознавать, что пока наши основные институты и классовая структура не соответствуют требованиям современного общества. Если чуть подробнее рассмотреть последний аспект этой проблемы, то мы видим, что еще не сложилась классовая культура и, соответственно, классовое сознание высших и средних слоев общества. Хотя в материальном аспекте мы уже имеем достаточно многочисленные группы, которые можно отнести к этим слоям, но отсутствие классового сознания не позволяет этим группам обрести устойчивую социальную субъектность, сформировать классовую идентичность. И здесь основная причина затруднений с формированием новой классовой структуры связана с дефицитом современных социокультурных знаний, с трудностями их генерирования. Интеллектуальные группы казахстанского общества, опираясь на советский багаж, не могут создать новые «фабрики значений» и, соответственно, производить в необходимом объеме современные знания.

Что же касается импорта современных концепций, то здесь, как мы уже отмечали, существуют труднопреодолимые эпистемологические барьеры. Поэтому приходится использовать доступные знания, наработанные в нашем пространстве в предшествующие периоды. Вследствие такой когнитивной ситуации неизбежно популярными становятся архаические установки, отсюда и особая популярность досовременных институтов, например, трайбализма. В России аналогичные когнитивные затруднения также приводят к попыткам реанимации такого архаического института, как казачество и, в целом, к апологии досовременных институтов из советского и досоветского прошлого. Такие затруднения характерны для всех бывших социалистических стран. Испытывая трудности с генерированием новых значений и смыслов, необходимых для новых институтов, бывшие страны социализма, по меткому определению американского социолога венгерского происхождения Ивана Селеньи, строят капитализм «не на обломках, а из обломков социализма». На постсоветском пространстве мы наблюдаем и стремление к возрождению архаических институтов из досоветского периода. Такая технология строительства новой общественной системы будет неизбежно преобладать, пока мы не наработаем необходимые массивы современных знаний.

— Неужели все так грустно и нет возможностей для ускоренния процесса модернизации нашего общества?

— Прежде всего, модернизация в Казахстане, как и в большинстве постсоветских обществ, затруднена из-за отсутствия стремления к ней у большинства наших людей. Основная масса наших соотечественников хотят не современных преобразований, которые невозможны без преобразования самих людей, а спокойной и обеспеченной жизни на нефтяную ренту. Из-за схожести социально-экономической структуры такая же ситуация с массовыми установками и в российском обществе.

Когда мы говорим о модернизации, надо ясно представлять себе, что модернизация — это также переход к уровню социокультурной сложности, существенно превосходящий нынешнее состояние нашего общества. Сможем ли мы генерировать необходимый объем и качество социокультурных когниций, соответствующих такому сложному феномену, как современное общество, это большой вопрос. У нас пока отсутствует соответствующая современным мировым требованиям социальная теория, и, в целом, нам свойственна общая интеллектуальная расслабленность. К сожалению, мы не можем говорить, что у нас есть философия, социокультурная теория, литература, кинематограф, средства массовой информации, способные стать предпосылками формирования такого интеллектуального контекста, который, в свою очередь, мог бы быть основой развития более сложных социокультурных концепций и практик. Достигнутый нами уровень социокультурной теории пока недостаточен, чтобы обеспечить адекватную рефлексию по поводу состояния нашего общества и возможностей его модернизации.

Говоря об общей интеллектуальной расслабленности, следует с сожалением отметить, что большинство наших людей не испытывают особого желания повышать свой интеллектуальный уровень, так как они очень высокого мнения о степени своей образованности. Если наш человек испытывает потребности в повышении своей компетентности по тем или иным вопросам, то, посетив некоторые краткосрочные обучающие курсы или поискав информацию в интернете, он считает себя достаточно просвещенным. А если его образовательные усилия несколько превышают утилитарные задачи, то он может даже считать себя достаточно просветленным. Все это, к глубокому сожалению, достаточно массовые черты наших людей, и, на мой взгляд, именно они являются основными барьерами на пути нашей модернизации. Не изменив стандарты и идеалы образования, не приблизив их к нормам развитых стран, мы будем и в дальнейшем обречены на отставание от них.

— Какие стандарты образования Вы имеете в виду?

— Конечно же, речь не идет о стандартах, которые формирует наше Министерство образования и науки, хотя их тоже надо пересматривать. Речь, в первую очередь, идет о неформальных стандартах, которые исторически складываются в обществе и определяют идеалы образованного человека и его антиподов — необразованных, невежественных людей. Следует отметить, что сложившиеся у нас общественные стандарты образованности ориентируют людей на довольно простые модели знаний, при достижении которых, как уже отмечалось, у человека формируется крайне высокое мнение о своем уровне образованности. Большинство наших людей, имеющих высшее образование и даже научные степени, не в ладах с элементарной логикой и не всегда владеют литературным языком. Снижение интеллектуальных стандартов является общей тенденцией на постсоветском пространстве. Известный российский культуролог Григорий Яковенко отмечает, что косноязычие и проблема с логическим мышлением стали нормой даже для российской интеллигенции и сейчас массово характерны для выпускников не только провинциальных, но и столичных вузов. При этом как в российском, так и в казахстанском обществе из-за сложившихся норм образованности такие люди не испытывают особых затруднений как с высокой самооценкой, так и с оценкой со стороны других.

Еще одна причина чрезмерно завышенной оценки уровня образованности нашего общества — это ориентация на внешние, преимущественно количественные критерии. Так, образованность человека определяется через количество лет, затраченных на образование, а также на основе количества его дипломов. В этом смысле у нас все порядке, мы даже находимся на лидирующих позициях в мире. Количество дипломов у нас просто зашкаливает, и наличие двух-трех дипломов о высшем образовании — скорее, норма, чем исключение.

Также за последние десятилетия произошло резкое увеличение количества носителей научных степеней, и здесь количественный вал привел к тому, что нередко можно встретить носителей степени по двум и даже по трем наукам. Если судить по количеству диссертаций, то на постсоветском пространстве произошел творческий взрыв, особенно в сфере педагогики. Защиты по этой научной специальности занимают лидирующее положение среди огромного массива других диссертаций. Также, если судить по количеству диссертаций, мы должны достичь высокого уровня развития правовой и экономической мысли, достичь более весомых результатов в развитии социогуманитарных наук. И в этих сферах у нас уже защищено очень большое количество как кандидатских, так и докторских диссертаций. Но при таком количественном росте мы все знаем, что реальный образовательный и научный уровень носителей этих дипломов является не то что невысоким, но в значительной степени крайне низким. Не только диплом о высшем образовании, но и научная степень уже перестали быть свидетельством соответствующей компетенции. К сожалению, мы не можем вслед за Питером Друкером повторить, что «диплом о высшем образовании является свидетельством получения систематизированных знаний». Так как у нас он нередко является лишь знаком, свидетельствующим о социальных амбициях и тщеславии, но отнюдь не о реальных знаниях его обладателя.

Печальный вывод известного российского социолога Александра Филиппова о российских вузах, которые в основном, по его мнению, стали производителями необоснованных амбиций, а не компетенций, в полной мере применим к большинству казахстанских вузов. Ситуация в других постсоветских странах, за исключением стран Балтии, вряд ли особо сильно отличается в лучшую сторону от этой картины.

Вал дипломов, в том числе связанных с научными степенями, привел к тому, что государство было вынуждено отменить диссертационные советы по защите кандидатских и докторских диссертаций. Мера, возможно, слишком радикальная, но вынужденная, так как диссертационные советы превратились в конвейеры по штампованию научных степеней. За всеми этими фактами, конечно же, в первую очередь стоят именно социокультурные нормы, определяющие, кого считать образованным человеком, как идентифицировать такого человека и его противоположность. Исходя из этого, мы должны сделать вывод, что идеалы и нормы образования, которые исторически сложились в нашем обществе, способствуют тиражированию типа человека с низким уровнем образования и высоким уровнем самооценки.

— На Ваш взгляд, именно неразвитость социогуманитарного знания негативно повлияла на возможность создания более сложных современных институтов. Но ведь в современном мире больший спрос на естественнонаучные и технические знания. Да и элиты ведущих стран все больше сейчас озабочены тем, что понижается уровень именно знаний, связанных с точными науками.

— Действительно, мы регулярно читаем и слышим, что в развитых странах, например в США или в западноевропейских государствах, элита проявляет все большую озабоченность нынешним положением школьного образования, а также относительным понижением способности к усвоению знаний точных наук. Но, во-первых, такая озабоченность основана на относительных тенденциях, а не на абсолютных. Например, по сравнению со своим прошлым опытом или в сравнении со странами Юго-Восточной Азии. Во-вторых, все-таки США и Европа остаются лидерами научно-технического развития в мире. И это лидерство пока с большим запасом. Правда, существует и концепция, объясняющая такое лидирующее положение развитых стран решающим вкладом ученых и специалистов «второго» и «третьего» мира. Но здесь также можно привести два возражения: во-первых, сторонники этой концепции не приводят точных цифр по абсолютному и относительному весу участия специалистов из стран «второго» и «третьего» мира в научно-техническом развитии «первого» мира. Во-вторых, если даже дело обстоит так, как утверждают сторонники этой концепции, то почему эти специалисты массово уезжают в определенном направлении, почему на Западе для них созданы гораздо более благоприятные условия для работы и жизни? Почему эти страны не могут создать если не такие, то, по меньшей мере, более или менее сносные условия для своих талантов, чтобы удержать их дома? Почему элиты стран «второго» и «третьего» мира не думают об импорте «мозгов»? Или придают этому импорту гораздо меньшее значение, чем импорту материальных товаров, в том числе предметов роскоши?

Можно давать различные ответы на эти неудобные вопросы, но, на мой взгляд, уровень образования во многом зависит от интеллектуального контекста того или иного общества. А интеллектуальный контекст общества, прежде всего, зависит от уровня развития социогуманитарного знания. В подтверждение этого тезиса мы можем привести факты, свидетельствующие, что естественнонаучные и технические знания более масштабно и, самое главное, устойчиво развиваются в тех странах, где имеются длительные традиции развития сложного социогуманитарного знания.

— Если развитие зависит, прежде всего, от содержания социокультурных когниций, то тогда хотелось бы конкретизировать различия дискурсов и нарративов развитых и развивающихся стран.

— Социокультурные дискурсы и нарративы развитых обществ и развивающихся стран отличаются, прежде всего, уровнем их сложности и современности. Социокультурные концепты, базовые идеологемы современных обществ возникли на основе очень сложной эпистемологической традиции, их также отличает высокая динамика изменений. Так, за последние два-три столетия в странах, которые входят в «первый мир», произошло несколько эпистемологических революций, и они повлияли не только на специализированные виды интеллектуальной деятельности, но и, в целом, на изменение культурного контекста.

Различия между развитыми и развивающимися странами можно проследить через уровень развития социологии. Специалисты по современному обществу как на один из важнейших атрибутов современности указывают на наличие особой роли социологии в развитии и воспроизводстве модернизированных обществ. Как контрпример мы можем рассмотреть ситуацию с социологическим знанием в странах «второго» и «третьего» мира. В этих обществах возникли пока лишь фрагменты социологии и возможности развития современной социальной теории в их контексте пока весьма ограничены. Ограничивающими условиями, конечно, является и недостаточное финансирование, но основными барьерами остаются эпистемологические нормы. Стиль мышления в традиционных и полутрадиционных обществах «второго» и «третьего» мира плохо совместим с эпистемологическими предпосылками современной социальной теории. Модернизация как современное состояние умов, как особый тип социальной психологии не может утвердиться в обществах, где все еще господствуют домодернистские нарративы, мифы и верования. Как отмечал Орхан Памук, «в обществе, где слишком много демонов, демону модернизма приходится очень трудно».

Развитие социологии в развивающихся странах затруднено по многим причинам. К наиболее очевидным причинам относят недостаточное финансирование, а также влияние политических факторов. Конечно же, данные факторы имеют довольно существенное значение для развития социальной науки. Но, на мой взгляд, более глубинной причиной, затрудняющей развитие социологии в развивающихся обществах и, в целом, современного сознания, является сохранение доминирующего положения традиционных эпистемологических норм. При несовпадении базовых когнитивных предпосылок традиционной ментальности и современного социального дискурса нельзя ожидать интенсивного и масштабного развития социологии в развивающихся странах.

Из-за различий в эпистемологических нормах в современных обществах люди больше тяготеют к сложным и оттеночным концепциям, и, наоборот, в развивающихся странах более популярны жесткие теории и идеологемы, основанные на дуалистической логике. Популярность той или иной версии знания, той или иной эпистемологической установки решающим образом зависит от социокультурного контекста. При этом следует помнить, что речь не идет о полностью гомогенных когнитивных контекстах. Так, в развитых странах можно найти немало приверженцев простых версий знания, носителей редукционистской логики, а в развивающихся странах мы можем найти сообщества и субкультуры, где практикуются очень сложные и эзотерические знания. Но когда мы говорим об общем культурном контексте, о доминирующем стиле мышления, то здесь мы видим масштабные и явно выраженные различия между диверсифицированным типом знания, характерным для современного общества, и редукционистскими концепциями, господствующими в развивающихся странах.

— Вы нарисовали такую мрачную картину, что Вас можно определить как крайнего пессимиста.

— Я не являюсь законченным пессимистом, скорее, отношу себя к умеренным оптимистам, так как вижу в нашем обществе определенные предпосылки для закрепления современных тенденций. Ведь за последние двадцать лет у нас появилась достаточно большая группа мобильных предприимчивых людей, десятки тысяч казахстанцев получили образование в ведущих университетах мира, да и нельзя сказать, что местные выпускники — это сплошь малообразованная масса. Можно говорить, что в последние годы появляются определенные позитивные тенденции, связанные с изменением образовательных установок молодых казахстанцев. На мой взгляд, они обусловлены тем, что различные формы интеграции нашего образования с мировым позволяют им воочию увидеть в институте образования реальный социальный лифт, который позволит им в будущем повысить свои позиции. Пока, мне кажется, именно социальные аспекты могут стать основными мотивационными факторами, способствующими повышению престижа образования. Пусть такие мотивы пока не могут утвердить в нашем обществе более глубокие и неутилитарные нормы образования, но, тем не менее, по сравнению с упадком престижа образования на рубеже 90-х и нулевых такие установки уже можно рассматривать как предпосылки для позитивных изменений.