2.4. Институционализм
Во второй половине ХХ века основной концепцией, позволяющей объяснять структуру общества и ее трансформацию, стал институционализм. Его основу заложили Герберт Спенсер, Эмиль Дюркгейм, Торстейн Веблен [Спенсер 1997], [Дюркгейм 1991], [Веблен 2010]. Дальнейшая конкретизация институциональной теории во многом происходила под влиянием идеи и концептов Толкота Парсонса [Парсонс 1972], [Парсонс 2000а], [Парсонс 2000b]. Несмотря на моду критически оценивать нормативные представления Толкота Парсонса, значение его институциональной теории, на мой взгляд, сохраняется и в наше время. Новый импульс институционализм приобрел благодаря конструктивистской концепции Питера Бергера и Томаса Лукмана. Среди обширной литературы об институтах я хочу выделить работы Жиля Делеза [Делез 1998], [Делез 2001], [Делез 2016]. Его, как и Парсонса, Бергера и Лукмана, отличает видение институтов как позитивных социальных конструктов.
Начиная с 80-х годов ХХ столетия, работы по институционализму приобрели лавинообразный характер. Как следствие, произошла неизбежная диверсификация представлений о социальных институтах, и редакторы известного сборника по неоинституционализму отмечали, что на данный момент легче сказать, что не является институтом, чем утверждать обратное [DiMaggio, Powell 1991]. В определенной степени соглашаясь с мнением Пола Димаджио и Уолта Пауэлла, я хотел бы подчеркнуть, что все-таки большинство работ представляют собой детализацию нескольких базовых подходов к институтам и не несут особой теоретической новизны. Для масштабных объяснений социокультурных процессов и общественных трансформаций существенное значение имеют, несомненно, более ограниченный круг концепций. Поэтому при обращении к институционализму, как к наиболее эвристичному направлению современной социологии, для объяснения как самых масштабных, так и повседневных процессов я выделяю несколько крупных теорий, которые, можно сказать, приобрели парадигмальный характер.
Среди них, несомненно, следует отметить работы Дугласа Норта, являющегося одним из самых популярных авторов в сфере экономического институционализма. Он был одним из тех, кто привнес институциональный подход в экономическую науку, за что и был удостоен Нобелевской премии. Норт способствовал расширению социокультурного кругозора экономистов, но при этом его понимание институтов существенно отличается от социологической традиции и ему свойственно сильное тяготение к редукционизму [Норт 1997], [Норт 2010].
Норт рассматривает институты как ключ к пониманию экономики, так как они задают структуру экономических стимулов [Норт 2010]. Институты он определяет как правила и ограничения, а также выделяет отдельно организации, которые существуют параллельно с институтами. По мнению Норта, институты представляют собой ограничения, накладываемые на социальные отношения, а организации состоят из групп и индивидов, которые связаны общими целями. В целом, институты он определяет как правила игры, а организации у него являются игроками. Само понимание им института носит явно выраженный организационно-целерациональный характер, и институт для него больше является инструментом, чем конститутивным факторам общества. Определяя институты как правила игры, Норт считает, что если формализовать это определение, то правила являются «ограничительными рамками», организующими человеческие взаимодействия. Тем самым, Норта отличает не только редукционистская трактовка институтов, но и понимание их как феноменов негативно ограничительного характера. Так же он разделяет убеждения и институты: система убеждений включает в себя внутреннее содержание социального ландшафта, а институты являются структурами, которые накладываются на этот ландшафт для получения желаемого результата. Соответственно, по логике Норта, убеждения являются внутренними репрезентациями, а институты — внешними проявлениями этих репрезентаций.
Специфическое и очень оригинальное понимание институтов демонстрируют Дуглас Норт вместе с Джоном Уоллисом и Барри Вайнгастом [Норт, Уоллис, Вайнгаст 2011:60]. Они, проводя разграничения между институтами и организациями, приходят к выводу, что большинство организаций имеют какую-то свою, дополнительную институциональную структуру. Тогда непонятно, чем же отличаются институты от организаций, которые также имеют свою институциональную структуру.
В отличие от концепций Т. Парсонса, П. Бергера и Т. Лукмана, А. Грейфа и других авторов, которые понимают институты гораздо шире и рассматривают их как конститутивные элементы общества, пронизывающие все сферы деятельности человека, Дугласа Норта отличает техническо-инструментальное понимание институтов, хотя он не всегда последователен и часто эклектически связывает различные подходы. Так, в частности, он пытается использовать достижения современного когнитивизма, считая, что без понимания убеждений игроков нельзя достичь и целостного представления об институтах. Но обращения к идеям когнитивизма у Норта фрагментарны и непоследовательны, а постоянным у него является лишь понимание институтов как правил и ограничений, а организаций как игроков. Также его противоречивость в понимании значения институтов проявляется в том, что он объясняет экономический рост исходя из тезиса, что экономика создает институциональные стимулы, направленные на повышение производительности. Но тогда получается, что экономика сама из себя может создавать эти институты, хотя он неоднократно утверждал, что развитие экономики зависит от институциональной структуры.
Норт отмечает, что мы живем в условиях неопределенности и непрерывных изменений, непредсказуемости эволюции и в таких условиях стандартные теории не годятся. Поэтому он считает, что попытка разобраться с экономическими, политическими и социальными изменениями требует фундаментальной перестройки мышления исследователей. Что же позволит осуществить такую фундаментальную перестройку мышления по Дугласу Норту? По его мнению, смысл такой перестройки должен заключаться в понимании скрытых глубинных аспектов изменения, и тогда, если мы даже не построим такую же изящную концепцию, как общая теория равновесия, мы все же можем обеспечить колоссальную пользу от общественно-политической теории для решения стоящих перед человечеством проблем. Таким подходом, который повысил бы эффективность общественных теорий и позволил преодолеть недостатки стандартных концепций, Норт считает «Новую институциональную экономику». Она, по его мнению, призвана обеспечить необходимую перестройку общественных теорий и будет служить ключом к такой перестройке. «Ключ» — одно из любимых слов Норта, и оно является неизбежным проявлением его эссенциалистских установок. Как любой эссенциалист, Норт верит в существование некой общественной сущности и, самое главное, в наличие теории, которая послужит ключом к раскрытию законов этой сущности. Благодаря открытию этих законов, по мнению Норта, мы придем к пониманию проблем, стоящих перед человечеством, и в частности, перед экономикой, а значит, и к их решению. Неудачи предшествующих мыслителей, объявлявших о наличии у них ключей к раскрытию сущности общественных систем и их целенаправленного прогрессивного изменения, не смущают новых эссенциалистов и, наверное, никогда не будут смущать.
Норт также стремится ввести в свою концепцию институтов историческое измерение, отмечая, что мы не можем понять, куда мы идем, не зная, где мы были. Вопросы, конечно же, вечные, но особого разъяснения вопросов: «где мы были и куда идем» в работах Норта найти очень трудно. Однако он верит в позитивный результат, считая, что к настоящему моменту мы уже достаточно хорошо разбираемся в институтах, чтобы ответить на эти вопросы.
Экономический редукционизм, присущий Норту, сохранился и в его совместной с Уоллисом и Вайнгастом работе, где они объясняют переход от закрытых институтов к открытым, как следствия осознания западноевропейскими элитами выгод от такого перехода. При этом авторы оставляют без объяснений, почему такое осознание произошло именно в этот период, а не раньше или позже. Также остается без объяснений отсутствие такого осознания элитами других стран. Хотя авторы оставляют без объяснения проблему трансформации ментальности западноевропейской элиты, они, тем не менее, считают необходимым найти решающий фактор, повлиявший на нее. Таким решающим фактором, по их мнению, оказалась война. Именно военные расходы потребовали увеличения источников государственных доходов, а они, в свою очередь, потребовали создания предпосылок, повлиявших на создание открытых институтов. В терминологии Норта, Уоллиса, Вайнгаста такие предпосылки определяются как создание «пороговых условий», обеспечивающих переход к «порядкам открытого доступа». К пороговым условиям они относят рост формализации права, сначала для элит, а затем и для других групп общества, появление множества общественных организаций, а также установление монополии на насилие.
Хотя, по мнению авторов, главным катализатором трансформации социального порядка от закрытого традиционного варианта к порядку открытого доступа была война, тем не менее они пытаются учесть и другие факторы. К ним они относят особенности истории Западной Европы, в частности Англии. При этом авторы перечисляют факты, но не объясняют, почему эти события, в отличие от других стран и регионов мира, где также происходили такие события, привели к таким результатам. Нежелание или неспособность данных авторов искать причины перехода в длительных процессах усложнения социокультурных когниций и практик постоянно приводят их к односторонним выводам и, как следствие, к неизбежным противоречиям. Так, они отмечают, что в период перехода к порядку открытого доступа в западных обществах происходит взрывное увеличение новых организаций. Такие изменения, по их мнению, при всем том, что могли быть и другие причины, можно считать прямым следствием перехода. Но ведь и сам переход был бы невозможным без таких организаций. При этом очень важными факторами являются не только количественные характеристики таких организаций, их «взрывной рост», более значимыми оказались их качественные характеристики. В том, что эффективность таких организаций, в первую очередь, зависит от качества когнитивных ресурсов и габитуса их членов, наглядно можно убедиться при сравнении общественных организаций в западных обществах с их аналогами в постсоветских странах. В последних в девяностые годы и в начале двухтысячных также произошел взрывной рост организаций, но эффект от этого несравним с ролью, которую сыграли западные общественные организации. Можно найти множество причин, повлиявших и до сих пор влияющих на низкую эффективность общественных организаций постсоветских стран. На мой взгляд, при наличии целого комплекса факторов, негативно влияющих на возможности развития постсоветских общественных организаций, главным был и остается дефицит необходимых социокультурных когниций.
Ограниченная концепция институтов и, как подчеркивает Норт, их сознательно ограниченная трактовка приводят его и соавторов к оригинальному выводу о возникновении в большинстве обществ политики, экономики и религии при помощи институтов. Весьма интересный вывод, и в этой связи хотелось бы обнаружить общества, в которых они возникали отдельно от институциональных механизмов. Данный вывод есть следствие того, что Норт и его соавторы понимают институты крайне редукционистски и поэтому очень часто общественные процессы и институты для них являются отдельными явлениями. При таком подходе институты «могут помогать» или лишать помощи различные сферы общества. Но социологический подход к институтам и достигнутые на его основе эмпирические результаты свидетельствуют, что различные сферы общества и оно само в целом развиваются не с помощью институтов, а будучи институтами. Институты — это не внешние инструменты, привлекаемые для решения определенных задач, а единственный устойчивый способ социального бытия. Но экономическим институционалистам, мыслящим лишь в категориях негативных правил и транзакционных издержек, такое понимание институтов недоступно.
Неустранимость редукционистской логики, присущей экономическому институционализму, продемонстрировал и Авнер Грейф в объемной работе «Институты и путь к современной экономике» [Грейф 2013]. При этом Грейф сам достаточно критически относится к представителям экономического институционализма, так как они, по его мнению, склонны к абсолютизации одного фактора, принося в жертву остальные. Критически рассмотрев и ряд других известных подходов к институтам, Грейф приходит к выводу, что они страдают отсутствием комплексного видения рассматриваемой проблемы. В отличие от подхода, присущего экономическому и ряду других концепций институтов, Грейф определяет институты как всепроникающие феномены, порождающие регулярности поведения. Такую концепцию институтов он считает наиболее комплексной, преодолевающей ограниченности, присущие остальным. Хотя от Дугласа Норта и других экономических институционалистов Грейфа отличает стремление к преодолению узкого понимания институтов как правил и организаций, тем не менее он также в целом остается в рамках экономической логики. Приверженность к экономической трактовке институтов у Грейфа проявляется именно в том аспекте, где он, по его мнению, преодолевает ограниченность, присущую экономическому институционализму. Грейф считает, что Норт и его последователи увлекаются анализом правил и не уделяют внимания убеждениям и, самое главное, мотивам институциональных игроков. Но понимание мотивов у самого Грейфа остается узко экономическим, так как они определяются соображениями выгод и издержек.
Также Грейф остается в рамках экономического подхода к институтам, фактически отождествляя их с преднамеренно созданными организациями. По его мнению, преимущество Запада перед другими частями света в том, что там были основаны преднамеренно созданные институты — корпорации. Толчком к их созданию послужило понимание выгод, которые несли такие преднамеренно созданные институты. Но Грейф оставляет без объяснения, почему такого понимания были лишены представители Востока, в контексте его примеров — купцы из Магриба. Он лишь констатирует, что восточные общества остались под властью примордиалистских институтов, а западные смогли в это время на основе целерациональных действий создать искусственные институты.
Концепция институтов Грейфа является одним из проявлений экономического редукционизма, как по способу объяснения мотивов институциональных игроков, так и по возможностям целенаправленного создания институтов. В отличие от экономического институционализма, с точки зрения социологического понимания институтов можно лишь преднамеренно создавать определенные организации, которые впоследствии, при наличии достаточных предпосылок, могут стать одними из элементов института. А сами институты определяются как феномены, возникающие как результат исторических возможностей определенного общества, а не явно осознанных намерений социальных деятелей. Грейф, как и большинство редукционистов, смешивает причину и следствие. Так, при объяснении преимуществ западных обществ причину такого положения он видит в способности преднамеренно создавать институты. Но даже если допустить такую возможность создания преднамеренных институтов, то она сама является следствием определенных причин, однако Грейфом они не раскрываются, а следствие объявляется причиной.
Авторы популярной книги «Экономические истоки диктатуры и демократии» Дарон Асемоглу и Джеймс А.Робинсон считают, что для объяснения общественно-политических процессов наиболее адекватным подходом является экономический [Асемоглу, Робинсон 2015]. Рассматривая проблему демократизации, авторы приходят к выводу, что переход от диктатуры к демократии зависит от экономических интересов господствующей элиты. Если элиты при возрастании недовольства народных масс осознают, что репрессии менее выгодны, чем политические реформы, то тогда они идут на формирование новых политических институтов. Созданные институты, в свою очередь, могут гарантировать длительное воспроизводство принятых решений. Асемоглу и Робинсон исходят из постулата рационального человека, который осознает свои выгоды и стремится к их максимизации, а также к снижению издержек. Такой человек обладает способностью к осознанию своих предпочтений и калькуляции их последствий. Конечно, человеку свойственны и другие качества: так, он очень часто находится под властью природного и социального бессознательного. Но Асемоглу и Робинсон считают, что для выстраивания универсальной концепции следует абстрагироваться от многих факторов и концентрироваться на наиболее важных из них. Для легитимации своей позиции авторы ссылаются на принцип Оккама «не умножать сущности без необходимости». Считая «бритву» Оккама важнейшим методологическим принципом, Асемоглу и Робинсон заявляют, что в своей концепции применяют ее «жестко и отважно». Надо отметить, что авторам с опорой на их понимание данного методологического принципа удалось написать книгу, снискавшую популярность не только в профессиональной среде, но и у широкой общественности. Немалую роль в достижении такой популярности рассматриваемой книги, наверное, сыграла и та отвага, с которой авторы применяли «бритву» Оккама. Но, на мой взгляд, неоднократно подчеркнутая Асемоглу и Робинсоном приверженность к «бритве» Оккама свидетельствует не об их стремлении к логической строгости, а об их приверженности к редукционизму. Их страстная приверженность к упрощению больше соответствует не принципу Оккама, а «бритве» философа Нафикова — персонажа из повести «Македонская критика французской мысли» Виктора Пелевина. Данного персонажа также отличала пламенная страсть к упрощению, что привело к созданию им бритвы Нафикова, которой он бескомпромиссно удалял все для него непонятное из сложных философских концепций современных французских мыслителей [Пелевин 2003].
В своем следующем совместном труде «Почему одни страны богатые, а другие бедные» Д. Асемоглу и Дж.А. Робинсон [Аджемоглу, Робинсон 2015] привели доводы относительно того, что причины бедности или богатства различных стран уже следует искать в политической сфере, так как, по их мнению, особенности экономических институтов определяются политическими. И поэтому, заключают они, путь к процветанию прокладывается, прежде всего, политическими решениями. По их мнению, в зависимости от особенностей политического режима в той или иной стране формируются инклюзивные или экстрактивные институты. Первый тип институтов обеспечивает широкий доступ людей к общественным возможностям, а второй тип их ограничивают. Экстрактивные институты способствуют возникновению порочного круга, а инклюзивные «virthous circle» — круга благоразумия.
На ранних этапах мировой истории, считают Асемоглу и Робинсон, общества мало отличались друг от друга и почти все основывались на экстрактивных институтах. Дивергенцию Востока и Запада авторы объясняют сочетанием социальных и природных факторов. На примере Англии ими выделяются такие главные социальные факторы, как активность английских купцов и буржуа, а также образование широкой коалиции, приведшей к Славной революции. Среди природных факторов Асемоглу и Робинсон особо выделяют значимость для последующего развития Запада эпидемии чумы XIV века. Если смотреть на данное событие глазами Асемоглу и Робинсона, то эпидемия чумы сыграла столь значимую роль в последующем институциональном развитии западных стран, что нынешние поколения западноевропейцев должны ввести особый день для ее празднования и возвести в честь нее памятник. На мой взгляд, столь натянутые объяснения истории формирования современной институциональной системы со стороны Асемоглу и Робинсона обусловлены их неисправимой приверженностью к редукционизму. Приверженцы такой логики обречены на поиски «ключевого фактора», который при определенной значимости остальных все же является основой всех других. Но если даже согласиться сдоводами, что политика, или экономика, или технология являются основой всего, то надо объяснять, почему их последствия столь различны.
При невозможности на основе редукционизма строго логически объяснять такие различные последствия, проистекающие из выдвинутых ими «ключевых факторов», им приходится находить ad hoc объяснения на основе «ключевых факторов», как в случае особой активности английского купечества или особой благотворной роли эпидемии чумы. При этом редукционист легко игнорирует вопросы: «Почему такой же активностью не отличались купцы других европейских стран, в частности испанские? Почему в результате эпидемии чумы в западных странах стали ценить резко уменьшившихся работников, а в восточноевропейских такой переоценки не произошло?».
Из-за невозможности логически и фактически корректно ответить на данные вопросы редукционисты в своем стремлении найти единственную основу всех других общественных институтов оказываются в ситуации персонажа притчи, в которой индус излагает англичанину концепцию, объясняющую, на чем покоится земля. Согласно данной концепции она покоится на слоне. На вопрос англичанина, а на чем стоит слон, индус отвечает, что слон стоит на черепахе. Тогда, естественно, возникает вопрос: «А на чем стоит черепаха?» В рамках данной концепции выясняется, что она стоит на другой черепахе. Когда неугомонный англичанин задает очередной вопрос: «А на чем стоит эта черепаха?», то индус отвечает: «Сэр, дальше одни черепахи». Редукционисты в своем стремлении найти единственную основу всех других общественных институтов оказываются в ситуации персонажа данной притчи. Ведь на вопрос, на чем основывается политика (варианты — экономика или технология), им приходится отвечать: «Сэр, дальше одни черепахи».
Приверженность к редукционизму отличает и одного из известных специалистов постсоветского пространства Н.Розова, работающего в сфере исторической социологии [Розов 2011]. Он, опираясь на концепцию Арнольда Тойнби, считает, что общество получает возможность определенного развития в зависимости от ответов на вызовы истории. По его мнению, перспективные ответы запускают создание новых институтов и сообществ. Примеры перспективных ответов, по Розову, — когда в случае эпидемии строятся новые больницы, проводятся исследования, а в случае протестов пересматриваются принципы социальной политики. На мой взгляд, здесь допускается принципиальная ошибка, меняются местами причины и следствия в понимании соотношения ответов и институтов. Дело в том, что не определенные ответы запускают институты, а, наоборот, благодаря тому, что общество способно создавать определенные институты, оно и приобретает возможность для перспективных ответов. Теоретически возможно допускать такую ситуацию, когда благодаря выработке той или иной версии ответа развертывается цепь механизмов их реализации, в том числе и на институциональном уровне. Однако исторически мы не можем найти ни одного примера, когда произвольно выбранные варианты ответа предопределяли институциональное развитие общества. Наоборот, возможности, связанные с институциональным развитием, создают предпосылки для того или иного ответа на вызовы истории.
Также редукционистски Розов понимает проблему институциональной трансформации. Размышляя по поводу принципа институционального вытеснения, он приходит к выводу, что важнейшими механизмами такого вытеснения являются рефрейминг и смена габитуса. А главными причинами рефрейминга и смены габитуса, по Розову, являются глубокая фрустрация и длительная относительная депривация, переживаемые определенными акторами. Однако как для отдельного человека, так и для больших сообществ не редкость длительные фрустрации и депривации, переходящие в хронические состояния, но не порождающие продуктивные последствия. Чаще всего фрустрации и депривации не могут привести к рефреймингу и смене габитуса из-за отсутствия или крайней ограниченности необходимых для них когнитивных ресурсов. Следует отметить, что недовольство существующим положением дел, в том числе приобретающее характер фрустрации и депривации, действительно является элементом факторов, влияющих на институциональную трансформацию, и его можно считать исходным условием масштабных изменений. Однако одного потенциала недовольства явно недостаточно не только для формирования новых институтов, но и для более или менее адекватного осознания происходящего. Как на уровне индивидов, так и на уровне общественных систем существуют ситуации, которые можно называть хроническими, когда имеет место постоянное недовольство своим положением, но нет достаточной способности не только к позитивным изменениям, но даже к более или менее адекватному осознанию ситуации.
Логика, присущая Розову, является довольно распространенной. Она свойственна многим специалистам по развитию и институциональной трансформации. Выше уже отмечалось, что Дуглас Норт, очень популярный специалист в области институционального развития, условиями смены институтов считает осознание их неадекватности, особенно со стороны тех, кто имеет в обществе право принятия решений. Такого же мнения об основных причинах трансформации общества придерживается и Ричард Лахман [Лахман 2010]. Примеры такого рода объяснений институциональной трансформации можно множить и дальше.
Понимание институтов как организаций приводит Розова к экзальтированному выводу о «бурном развитии институтов» в современном российском обществе. Однако институты по определению не могут развиваться бурно. Они являются результатами длительных типизаций действий и, в конечном счете, деятелей. Бурно могут возникать лишь некоторые организации, которые объявляются институтами, но они фактически, в лучшем случае, являются их фрагментами. Причем в этих фрагментарных явлениях, которые определяются как институты, фактическое содержание деятельности определяется не специфическими институциональными когнициями и нормами, а традиционными фреймами и другими интерпретационными моделями.
То, что среди приверженцев институционализма популярны концепции, крайне редукционистски объясняющие институциональную трансформацию, на мой взгляд, имеет свои основания в базовом понимании института, характерном для этого направления. Представители этого направления определяют институты не только как правила игры, но и прежде всего, эти правила определяются ими только негативно, лишь как ограничения, накладываемые на человеческую деятельность. Здесь еще раз придется отметить, что действительно институты всегда имеют элементы ограничений и без них они не существуют. Но если мы будем придерживаться такого редукционистского взгляда, то мы лишаем себя более широкого и продуктивного понимания институтов как исторически возникших способов усиления и умножения возможностей людей по решению стоящих перед ними проблем.
Концепция социального конструирования реальности
Питера Бергера и Томаса Лукмана
Новый импульс современная институциональная теория, на мой взгляд, получила благодаря очень содержательной работе «Социальное конструирование реальности» Питера Бергера и Томаса Лукмана [Бергер, Лукман 1995]. Авторам этой одной из самых часто цитируемых работ современной социологии удалось синтезировать классические идеи институционализма с достижениями когнитивизма. Такой синтез позволил создать новую концепцию институтов, в которой понимание структурирующей и принудительной силы институтов, присущее классическому институционализму, сочетается с идеями когнитивизма, позволившими конкретизировать механизмы работы институтов.
Бергер и Лукман рассматривают институты и в целом общество как когнитивные феномены, как социальные конструкты, сформированные и воспроизводимые на основе определенных массивов знаний. От того, какого типа массивы знаний доминируют в том или ином обществе, зависит, какие сценарии и рецепты будут определять решение существующих проблем, а также мотивационную динамику институционального поведения. Институциональные знания программируют каналы, по которым процессы экстернализации создают объективный мир общества и социальных институтов, а объективированный мир через интернализацию обратно воздействует на социальных деятелей. Поэтому социокультурные знания Бергер и Лукман считают сердцевиной фундаментальной диалектики общества.
Подчеркивая значение институтов, Питер Бергер и Томас Лукман считают, что человеческая деятельность подвержена хабитулизации, т.е. опривычиванию, и оно является важнейшим условием выживания и развития человечества. Признавая, что хабитулизация уменьшает выбор, тем не менее, в отличие от большинства представителей экономического институционализма, Бергер и Лукман обращают внимание не только на негативные, но, прежде всего, на позитивные аспекты институционализации. Правила и стоящие за ними институциональные когниции следует рассматривать не только негативно как ограничения, но и как инструкции, направляющие институциональных деятелей на создание новых продуктов. Институциональные сценарии и правила не только ограничивают, то есть запрещают определенное поведение, но и являются образцами легитимных действий, которые приветствуются. При этом как запреты, так и разрешенные действия в рамках институтов имеют диапазон свободы, требуют от институциональных деятелей интерпретативной компетенции для применения правил и инструкции уместного поведения. В конечном счете, по Бергеру и Лукману, на основе таких предписаний институты формируют устойчивые типы действий, а также типы деятелей.
На фоне массы редукционистских дефиниций институтов, на мой взгляд, очень удачным является определение, данное Бергером и Лукманом понятию «институт». В своем подходе к определению институтов они продолжают традицию, заложенную Эмилем Дюркгеймом, считая, что институционализация имеет место везде, где происходит взаимная типизация опривыченных действий деятелями разного рода. Иными словами, все виды таких типизаций являются институтами. Институт, по Бергеру и Лукману, также формирует такую взаимосвязанность, когда действие типа Х совершается деятелями типа Х. Такая формула означает, что в завершенном, уже сложившемся институте должны быть предписаны не только определенные действия, но эти действия должны выполняться деятелями определенного рода. Значение типизации деятелей Бергер и Лукман рассматривают на примере охотничьего общества и отмечают, что быть охотником и охотиться — значит вести такое существование в социальном мире, которое определяется и контролируется соответствующей системой знаний. Тем самым, данный вывод mutatis mutandis применим к области любого институционального поведения, то есть институциональное поведение — это поведение, в рамках которого деятели выполняют свои функции, будучи деятелями определенного рода. Выявление такой взаимосвязанности, на мой взгляд, обладает важнейшей теоретической ценностью, к сожалению, не получившей должного признания и дальнейшего развития в других направлениях социологии. Такое невнимание к проблеме соответствия типизированных действий и типизированных деятелей можно объяснить тем, что в обществах, где развита современная социология, такой проблемы фактически не существует. А в обществах, где социология только формируется, данное соотношение между типизированными действиями и типизированными деятелями еще не может быть в полной мере осознано.
Проблема соответствия типизированных действий и типизированных деятелей возникла в современную эпоху, ее не знали традиционные общества. Из-за социокультурной структуры традиционных обществ не могли возникнуть разрывы между типом действий и типом деятелей. Типы действий и институциональные деятели формировались и укоренялись веками, что обеспечивало их конгруэнтность. Проблема соответствия типизированных действий и соответствующих им деятелей возникает, когда возрастает институциональная динамика, когда в современных условиях спрос на институциональных деятелей требует их более ускоренной «подготовки». Под подготовкой институциональных деятелей я имею в виду не только подготовку их как специалистов, а как «создание» обществом деятелей с определенным габитусом и идентичностью. В современную эпоху обнаружилось, что большинство стран «второго» и «третьего» мира не имеют возможности «производить» типы социальных деятелей, соответствующих требованиям институциональной дифференциации.
В целом, на основе концепции типизированных деятелей Питера Бергера и Томаса Лукмана можно прийти к следующим выводам. В высокодифференцированных обществах исторически укоренилась практика, эффективно формирующая взаимообусловленность типов институциональных действий и типов деятелей. В отличие от них для слабодифференцированных обществ характерно преобладание и слабодифференцированных социальных деятелей. В результате, условно говоря, в таких обществах для традиционных действий типа Х нет недостатка в деятелях типа Х, но когда надо совершать действия типа Y, которые им раньше не были свойственны, то их чаще всего будут также выполнять деятели типа Х, так как другие типы деятелей фактически отсутствуют. В результате институциональная специализация в таких обществах, как правило, носит узкотехнический характер, не достигая уровня типизированных деятелей. А при отсутствии типизированных деятелей или их крайней ограниченности существует хроническая проблема эффективности выполнения институциональных ролей, в силу чего качество современных институтов является неизбежно низким.
Институциональные отношения и деятели могут быть идентифицированы и закреплены лишь в рамках определенного словаря. Все определения, сценарии, рецепты институционального поведения основываются и закрепляются на основе лингвистических объективаций. Благодаря лингвистическим объективациям происходит закрепление типизированных действий, определяются идентичности институциональных деятелей и обосновывается система релевантности определенного сообщества. Правомерность такого вывода подтверждается данными, полученными в рамках истории модернизаций. История модернизации свидетельствует, что формирование новых институтов происходило успешно лишь при возникновении нового словаря, новых лингвистических объективаций. И, наоборот, в обществах, где не происходило должного изменения словаря, не изменялась и традиционно присущая им система релевантностей. В результате неразвитости современного языка в таких обществах хронически не может быть достигнута необходимая степень лингвистической объективации новых институциональных отношений. Неразвитость современного словаря затрудняет не только формирование базовых объективаций, но и достижение необходимого для эффективной деятельности институтов уровня эксплицитности современных социокультурных знаний.
Институты нуждаются в легитимации. По мнению Бергера и Лукмана, легитимация — это способ объяснения и оправдания институтов, обеспечивающий их защитным покрывалом когнитивно-нормативных интерпретаций, благодаря которым они приобретают в рамках определенной социокультурной системы статус «законных», «правильных», «само собой разумеющихся». Кроме того, в легитимных институтах эффективно утверждается власть институтов над индивидами за счет сохранения и поддержания приоритетов институциональных определений ситуаций, которые становятся бесспорными, само собой разумеющимися и, благодаря такому восприятию данных определений, эффективно принудительными. Такой механизм принуждения, считают Бергер и Лукман, предвосхищая идею габитуса Бурдье, приводит к формированию человека со способностями к «спонтанному» поведению в рамках институционально установленных способов деятельности.
Бергер и Лукман, подчеркивая значение легитимации, выделяют четыре ее уровня, при этом особое значение придают уровню символического универсума, который позволяет создать интегрированную всеобъемлющую систему отчета для объяснения и оправдания существующего социального порядка. Именно благодаря такому универсуму возникает базовая матрица всех социально-объективированных значений, в которую могут быть встроены каждый отдельный институт и каждый отдельный субъект. Целое историческое общество и индивидуальная биография рассматриваются как явления, существующие в рамках этого универсума и находящие себе оправдание в этом универсуме.
В завершение своей оригинальной и очень содержательной работы Питер Бергер и Томас Лукман выразили скромную надежду на то, что их анализ укажет дальнейший путь для плодотворной работы другим исследователям. По прошествии почти полвека с момента выхода этой работы в свет можно сказать, что надежды двух социологов, внесших большой вклад в развитие институциональной теории, оправдались, время подтвердило жизнеспособность и востребованность их идей.
В концепции Бергера и Лукмана можно выделить выводы, которые, на мой взгляд, имеют важнейшее значение для институциональной теории. Прежде всего, Бергер и Лукман определяют институты как когнитивные феномены, как исторически возникающие массивы социокультурных знаний и ролевые практики, позволяющие типизировать различные ситуации и формирующие типичные способы взаимодействия в этих ситуациях. Во-вторых, Бергер и Лукман, рассматривая структуры и функции институтов, определяют роли как ключевой и решающий аспект существования институтов, считая, что именно в ролях институт достигает окончательной репрезентации и реально присутствует в жизни индивидов и общества в целом. В-третьих, Бергер и Лукман дифференцированно рассмотрели различные уровни легитимации институтов, а также роль символического универсума как наиболее значимого и завершающего условия легитимации социальных институтов. Особое значение для понимания феномена институтов имеет вывод Бергера и Лукмана — институты не только типизируют действия, но, в конечном счете, типизируют деятелей.
Основные результаты, достигнутые Бергером и Лукманом, наиболее концентрированно можно увидеть при анализе модернизационных процессов в обществах, которым свойственны хронические затруднения с формированием современных институтов. Институциональные практики, ставшие для современных обществ само собой разумеющимся, и, соответственно, не вызывающим специального внимания нормальным состоянием, для большинства развивающихся стран являются трудно достижимыми, а иногда и фактически недостижимыми. Для большинства стран неорганичной модернизации свойственны хронические проблемы с генерированием социокультурных когниций, необходимых для формирования современных институтов. Такие же трудности они испытывают из-за несовпадения в этих обществах темпов развития технических аспектов современных институтов и сфер общества, которые должны быть социокультурной основой для новых институтов.
Развитие современных институтов в развивающихся странах во многом сильно затрудняется и даже блокируется из-за недостатка и зачастую отсутствия их легитимности. Порой современные институты или, точнее, их фрагменты в развивающихся обществах не только не имеют должной легитимности, но даже существуют в условиях их отрицания со стороны большинства членов данных обществ. Также выводы Бергера и Лукмана о ролевой репрезентации и необходимых для этого типизированных деятелях позволяют видеть в развивающихся обществах массовое и устойчивое расхождение между выполняемыми ролями и отсутствием необходимых для таких действий типичных деятелей.
Достижение уровня, когда институт может эффективно типизировать деятелей, связано со степенью его укорененности в определенном общественном контексте, что, в свою очередь, представляет сложный и довольно длительный процесс. Очень часто именно отсутствие необходимого уровня укорененности или труднопреодолимые символические барьеры традиций не позволяют обрести новым институтам необходимый уровень признаний и влияний.
Структура социокультурных когниций
Потребность в модернизации вынуждает развивающиеся страны заимствовать современные институты. Однако в большинстве случаев, за исключением нескольких стран Юго-Восточной Азии, заимствование современных институтов не привело к образованию в странах-реципиентах современной институциональной системы. Основная причина здесь в том, что институты заимствовались и воспроизводились на основе их узкотехнической интерпретации, на основе понимания их лишь как технологий, призванных обеспечить экономическое развитие стран-реципиентов. Но так как институты — это не просто набор технических операций, а сложные когнитивно-нормативные образования, то очень быстро выяснилось, что попытки их сведения лишь к набору узкотехнических функций не приводили к эффектам, производимым теми же институтами в контексте своего происхождения.
При невозможности воспроизводить современные институты как сложные когнитивно-нормативные комплексы заимствования оказывались недостаточно эффективными и соответственно не могли обеспечить решение задачи модернизации общества-реципиента. Ситуацию, которая является репрезентативной для стран-реципиентов, очень точно характеризует вывод, сделанный Норбером Руланом по поводу последствий массовых заимствований западных правовых кодексов африканскими странами в 60–70-е годы ХХ века. По мнению Рулана, несмотря на то, что на африканский континент обрушился целый каскад кодексов, тем не менее ни в одной африканской стране не сформировался современный институт права [Рулан 1999: 201]. Правовые кодексы, как и в случае воспроизводства других заимствованных институтов, понимаемых как чисто технические приспособления, остались фрагментарными и неизбежно малоэффективными социокультурными механизмами. Трудности формирования современных социокультурных когниций у жителей традиционных обществ были выявлены и французским антропологом Жоржем Баландье [Баландье 2001: 168–175].
Проблемы, с которыми массово столкнулись развивающиеся страны при упрощенном инкорпорировании современных институтов, дают обширный эмпирический материал для понимания структуры институтов и условий их эффективной работы. Ситуация с заимствованными институтами фактически является для исследователей институтов масштабной экспериментальной лабораторией, позволяющей более явно увидеть, как устроены институты и какова степень их эффективности, когда они оказываются лишены определенных параметров, которые органично им присущи в контексте их происхождения. На мой взгляд, заимствованные институты в контексте общества-реципиента оказываются, прежде всего, лишены необходимых объемов современных социокультурных когниций, без которых невозможно их полноценное формирование. Несмотря на то, что под влиянием когнитивизма в последнее время произошло значительное продвижение в понимании институтов, тем не менее этот аспект — проблема когнитивного дефицита — остается недостаточно исследованным. Недостаточное внимание к этой проблеме связано с тем, что для исследователей из развитых стран такая проблема в контексте их существования отсутствует, а исследователи из развивающихся стран пока не осознают ее в силу неразвитости как социологии в целом, так и ее институционального направления в его когнитивистской версии. Популярные экономические версии институтов, сводящие их лишь к набору правил по повышению эффективности трансакций и снижению издержек в рамках этих процессов, из-за своего крайнего редукционизма не могут дать более масштабного и глубокого понимания ни ролей институтов, ни социокультурных предпосылок, необходимых для институционализации современного типа. Среди представителей экономического институционализма своим более сложным видением институтов и очень содержательной концепцией когнитивных активов выделяется Масахико Аоки [Аоки 2015].
С целью конкретизации проблемы когнитивных ресурсов институтов я условно разделяю их на три типа. Первый тип — это когниции, позволяющие обеспечивать наиболее общие определения институциональных норм, а также формулировать базовые идентификации статусов и ролей. Идентификации базовых нормативных характеристик институтов имеют абстрактный и довольно тривиальный характер. В рамках таких идентификаций не требуется особой конкретизации, так как их функции заключаются в формировании рамок, позволяющих видеть общую картину и иметь соответствующую общую ориентацию. Хотя на этом уровне институциональных когниций не требуется достижения высокого уровня эксплицитности, однако проблема в том, что для формирования само собой разумеющихся общих определений социальные деятели должны быть помещены в контекст, в рамках которого в случае необходимости они могут без особых затруднений получить эксплицитно развернутые интерпретации институциональных норм.
Ориентации, задаваемые общими определениями и первичными моделями интерпретаций, недостаточны для решения вопросов, возникающих при непредвиденных случаях. Институциональные деятели не могут получить из общих определений развернутый сценарий поведения и конкретные рецепты решения институциональных проблем. Для их успешного решения члены институтов должны быть, как подчеркивали Бергер и Лукман, посвящены во множество нюансов знаний, прямо или косвенно относящихся к решаемой проблеме.
Решающим условием эффективности институтов являются массивы знаний, обеспечивающих выполнение конкретных ролевых действий институциональных деятелей. Чем больше массивы институциональных знаний, предназначенных для решения конкретных проблем, тем меньше затруднений испытывают институциональные деятели и тем больше возможностей для их эффективного поведения. Питер Бергер и Томас Лукман определяют этот тип знаний как «специфически-ролевые знания». Исходя из данного тезиса — решающего значения накопленных объемов специальных знаний, определяемых мной как операциональные, — можно эмпирически убедительно продемонстрировать, что эффективность всех институтов, как и их неэффективность прямо связаны с данным ресурсом. Именно массивы операциональных знаний являются необходимыми ресурсами, являющимися основой для компетенции институциональных деятелей, так как при их неразвитости видение проблем и способы их решений институциональными деятелями будут поверхностными и фрагментарными. Данный вывод можно подтвердить через сравнение уровня институциональных знаний и эффективности поведения членов укорененных в социокультурном контексте институтов и недавно заимствованных. В первом случае накопленные за длительное время массивы специальных знаний не только способствуют развитию компетенции институциональных деятелей, но и эффективно принуждают их к соответствующему поведению. Как уже отмечалось, по мнению Бергера и Лукмана, когда социальные знания достигают определенных объемов, то они становятся принудительными и эффективно формируют мотивационную динамику институционального поведения. К таким же выводам приходит и Юрген Хабермас, который считает, что когниции являются важнейшим условием возникновения «эмпирически действенных мотивов» [Хабермас 2000: 172]. Во втором случае регулярно возникают проблемы как с формированием должного уровня компетенции, так и с поддержанием необходимой мотивационной динамики поведения институциональных деятелей.
В свою очередь формирование и закрепление структуры мотивов институциональных деятелей решающим образом зависят от структуры и содержания социального знания того или иного общества. Так, известный специалист по проблемам модернизации Пьер Розанваллон, сравнивая английский и французский либерализм, отмечал более высокий уровень эксплицитности, присущий первому из них [Розанваллон 2007: 121]. Такая ситуация с обеспечением англичан и французов различными объемами эксплицитных знаний в понимании либерализации общественных отношений имела соответствующие предпосылки и последствия. Благодаря социокультурному контексту Англии многие проблемы, связанные с развитием либерализма, решались как само собой разумеющееся, не приобретая дихотомического характера, как это происходило при их решении во французском обществе. Сравнения английского и французского общества, приведенные Розанваллоном через призму эксплицитности либеральных представлений, мы можем экстраполировать и на общества, впоследствии ставшие на путь либерализации. Абсолютное большинство из них испытывали и продолжают испытывать трудноразрешимые проблемы с достижением необходимого уровня эксплицитности своих представлений о либерализме. Данный вывод, mutatis mutandis, можно распространить на все другие аспекты развития стран второго и третьего эшелона модернизации. Исключение составляют лишь несколько стран Юго-Восточной Азии, сумевших при модернизации найти источники формирования новых социокультурных когниций не только в заимствованных институтах, но и в собственной традиции.
В условиях, когда современные институты не могут быть заимствованы со всем объемом наработанных ими знаний, а собственные возможности стран-реципиентов по генерированию современных когниций чаще всего крайне ограничены, заимствованные институты оказываются лишь определенными фрагментами по сравнению со своими первоначальными образцами. Современные социальные институты, являющиеся образцами для развивающихся стран, длительное время формировались в сложном дифференцированном контексте, и в рамках такого контекста были обеспечены совершенно другими объемами институциональных знаний, а также социализированными на их основе деятелями. Эти же институты при заимствовании оказываются лишенными тех же объемов необходимых социокультурных знаний, а также типов деятелей, сформированных в течение длительного времени. На мой взгляд, именно невозможность при импорте институтов заимствовать весь объем наработанных веками институциональных знаний и очень часто ограниченные возможности их развития в собственном контексте, а иногда фактическое отсутствие такой возможности приводят к тому, что заимствованные институты в обществах-реципиентах фактически могут быть воспроизведены лишь фрагментарно и, соответственно, они неизбежно более неэффективны, чем их прототипы в развитых странах. Нередко заимствованные институты в развивающихся странах совпадают со своими аналогами в современных обществах лишь по названию, а фактическое содержание их деятельности, если и совпадает, то лишь в некоторых аспектах. Такое состояние заимствованных институтов — это объективное следствие комплекса причин, среди которых наиболее основным является дефицит базового для них когнитивного ресурса.
Члены заимствованных институтов существенно уступают в производительности членам укорененных институтов. Различия в производительности и в качестве деятельности между членами институтов, существующие в различных социокультурных контекстах, заключаются в том, что одни, будучи укорененными в социокультурном контексте, не только не затрудняются в определении тех или иных ситуаций и их интерпретаций, но и эффективно принуждаются к соответствующему поведению. В результате, институциональный деятель становится высокопроизводительным не только из-за своих способностей, которые также более эффективно развиваются в благоприятном институциональном контексте, их эффективность — это следствие социализации в насыщенном контексте само собой разумеющихся значений. В то же время их коллеги в условиях заимствованных институтов регулярно затрудняются с нахождением институциональных решений существующих проблем, так как они чаще всего обеспечены только ограниченными фрагментами знаний, необходимых для таких решений. Такое положение дел является объективным, так как формирование специальных знаний, необходимых для операциональной деятельности, требует достаточно длительного времени. За небольшой период можно достичь лишь формирования институциональных знаний «хрестоматийного характера», но невозможно получить разветвленные массивы сложных и нюансированных знаний. При этом, как правило, в развивающихся странах отсутствуют благоприятные возможности для интенсивного формирования необходимых массивов операциональных знаний. Их социокультурные ресурсы позволяют развивать лишь наиболее доступные и явные аспекты институционального знания, а более сложные и неявные аспекты институционального знания остаются недоступными для институциональных деятелей развивающихся стран и в лучшем случае известны им фрагментарно. В результате институциональная деятельность тех, кто не опирается на разветвленный массив нюансированных значений, оказывается неизбежно более неэффективной, чем деятельность тех, чья институциональная социализация протекала в условиях, насыщенных необходимыми знаниями.
Институциональные деятели должны обладать не только необходимым объемом специальных и общих знаний об институциональных нормах и взаимодействиях на их основе, но и «описательной компетенцией» в отношении самих себя [Рикёр 1995: 13]. Однако в большинстве развивающихся стран члены заимствованных институтов не могут быть обеспечены необходимым объемом специальных и общих знаний, и, как следствие, у них низкий уровень компетенции в понимании институциональных проблем, а также они испытывают трудности с формированием «описательной компетенции» в отношении своей роли и в целом институциональной идентичности.
Институты нуждаются в легитимации, но ее нельзя обеспечить лишь на основе определения их необходимости для развития общества. Для признания и укоренения современных институтов необходима более сложная легитимация, а для этого, в свою очередь, требуется, как отмечали Питер Бергер и Томас Лукман, достижение высокой концептуальной изощренности [Бергер, Лукман 1995]. Данный вывод Бергера и Лукмана подтверждается как историей становления и легитимации современных институтов в развитых странах, так и хроническими проблемами по их легитимации в развивающихся странах. Социокультурные концепты, на которые могут опираться в этих странах для легитимации процессов модернизации, имеют крайне низкий уровень эксплицитности, и, соответственно, их семантический потенциал оказывается малоубедительным. При таком уровне развития современных социокультурных концептов сторонникам модернизации в развивающихся странах приходится довольствоваться фрагментарными и эклектическими теориями институциональной деятельности. Как следствие такой когнитивной ситуации в развивающихся странах, заимствованные институты не могут достичь необходимого уровня легитимности, а из-за недостаточной легитимности современных институтов, точнее их фрагментов, они оказываются и слишком открытыми для оппортунистических интерпретаций. Как следствие, среди их членов широко распространены поведенческие практики, не соответствующие институциональным нормам. При этом такие практики нельзя назвать девиантными, так как они являются укорененными в социокультурном контексте развивающихся стран. Укорененные в традициях развивающихся стран практики успешно порождают не только соответствующее им поведение социальных деятелей, но из-за своей массивности и регулярности они подавляют нормы заимствованных институтов, и в результате нередко именно приверженность нормам заимствованных институтов может стать девиацией, а отклонение от институциональных норм — базовыми способами типизаций взаимодействий членов института.
В таких социокультурных условиях заявления о необходимости следования институциональным нормам малоэффективны и фактически декларативны, прежде всего, по причине отсутствия достаточных массивов знаний, способных успешно принуждать членов института следовать им, создавать у них соответствующую «мотивационную динамику». Для повышения значимости норм современных институтов в развивающихся обществах должны возникнуть условия для производства способов семантического предупреждения девиаций, способов, благодаря которым отклонения могли бы быть минимизированы не за счет прямых репрессий, а за счет когнитивного принуждения. Другими словами, должны быть выработаны концепции, позволяющие переинтерпретировать представления, легитимирующие традиционные модели поведения членов заимствованных институтов. Но в институционально слабодифференцированных обществах доминирующие традиционные способы концептуального структурирования существующих проблем по своему содержанию очень часто не соответствуют нормам современных институтов, и тем самым из-за их преобладания в рамках новых институтов объективно возникают условия, благоприятные для девиантных интерпретаций и поведения институциональных деятелей.
Конкретизируя данный аспект институтов в терминах Питера Бергера и Томаса Лукмана, мы можем прийти к заключению, что устойчивость института во многом связана с тем, насколько он способен с помощью концептуальных механизмов отразить вызовы со стороны девиантов. Конечно, имеют место более примитивные варианты, когда вопросы решаются силой. Однако соглашаясь с доводом, что очень часто в дискуссиях победа доставалась обладателям силовых ресурсов, тем не менее мы можем вспомнить афоризм Эдварда Булера-Литтона «перо сильнее меча», истинность которого подтверждена историей. Обладатели ресурсов, связанных с силовым принуждением, всегда имели очень ограниченный временной отрезок для эффективного воздействия на других, тогда как те, кто нес слово, сохраняли свое влияние столетиями, а иногда и тысячелетиями. Можно сказать, что реальная власть всегда принадлежит тем, кто имеет возможность для силового принуждения, поскольку им часто удается поставить себе на службу носителей слова. Действительно, это обычный сюжет мировой истории, который воспроизводился и воспроизводится в различных общественных контекстах, что подтверждается соотношением символической и реальной власти в рамках кастовой системы. В индийском обществе, где брахманы символически доминируют и признаются высшей кастой, тем не менее, фактически власть всегда в руках кшатриев. Однако без когнитивных возможностей брахманов, позволяющих определять существующий порядок, политическая власть кшатриев достаточно быстро утратила бы свою легитимность.
Для придания долговременной устойчивости института его легитимация должна опираться не только на обоснование правильного поведения, она должна выработать и эффективную концепцию патологии, отклонений, способы диагностики таких отклонений. Лишь опираясь на такое сочетание позитивных и негативных сценариев, включающих в себя систему эффективных санкций, институты и в целом социальный порядок обретают необходимый запас прочности перед возможностью опасных девиаций. Но проблема заимствованных институтов в том, что они не имеют в достаточном объеме не только позитивных сценариев поведения и, соответственно, не могут выработать эксплицитный сценарий институционального поведения, но и концепций девиации, которые также должны участвовать в формировании идентичности институциональных деятелей. Они не имеют концепций, позволяющих надежно определять порядок легитимных действий, так как у них отсутствует и каталог недопустимых девиаций. При отсутствии в развивающихся странах как позитивных, так и негативных сценариев, позволяющих четко определять нормативное и отклоняющееся поведение, очень часто девиантные поступки являются допустимыми, и деятели не чувствуют за собой особой вины, допуская такие поступки.
Таким образом, в условиях, когда институциональные деятели лишены необходимых современных знаний, они вынуждены решать свои проблемы, опираясь на более разветвленные массивы традиционных знаний. Более того, по логике социального знания они принуждаются к определениям и интерпретациям, которые господствуют в данном контексте. И, как правило, в развивающихся странах логика доминирующих традиционных знаний противоречит когнициям, необходимым для формирования и деятельности современных институтов.
Фундаментальной предпосылкой развития институтов являются социокультурные знания, образующие когнитивную основу, смысловой контекст определенного общества или в целом цивилизации. Такие знания, в отличие от специализированных, чаще всего имеют неявный характер и задают общие рамки восприятия, формируют основные способы структурирования дискурсивных практик. В целом, можно сказать, что базовые социокультурные когниции выполняют функции культурного климата и почвы, от свойств которых зависят и возможности развития специализированных знаний. Исходя из функций общекультурных знаний, формируемых религией, философией, литературой и другими видами искусства, их можно также определять как контекстуальные знания. О роли контекстуальных знаний как условия формирования и развития специальных знаний в разное время писали М.Хайдеггер [Хайдеггер 1993], Г-Х. Гадамер [Гадамер 1988], Л.Витгенштейн [Витгенштейн 1994], М.Фуко [Фуко 1977], [Фуко 1997], Дж. Серл [Searle 1983], [Cерл 2001].
В зависимости от особенностей базовых когниций, контекстуальных знаний определенного общества формируется и система его релевантностей, предопределяющая инвестиции времени и сил в определенные виды познания и деятельности. Значение систем релевантности, исторически укорененных в определенном обществе, мы можем наглядно увидеть на фактах, связанных с попытками специального стимулирования развития современного образования и науки в развивающихся странах. При всех усилиях в большинстве развивающихся стран обнаружились хронические затруднения по генерированию современных знаний, особенно социокультурных. География затруднений в целом совпадает со странами «второго» и «третьего» мира, а центры современной социогуманитарной мысли в основном находятся в развитых странах. Исходя из такой географии развития современных социокультурных знаний можно сделать несколько выводов. Во-первых, существует тесная корреляция между уровнем развития страны и уровнем развития в ней современных социокультурных когниций; во-вторых, центры развития современных социокультурных когниций расположены в странах с длительной традицией развития сложных знаний; в-третьих, заимствование современных социокультурных знаний, как и возможности их генерирования, достаточно жестко зависят от системы релевантности того или иного общества.
В целом, история развивающихся стран, если рассматривать ее в аспекте их возможностей заимствования, а также собственного производства современных когниций, позволяет прийти к двум выводам. Так, ряд стран «второго» и даже «третьего» мира сумели достаточно эффективно заимствовать естественнонаучные и технические знания, а также достигли значительных успехов в их генерировании. Однако развивающиеся страны испытывают хронические затруднения с заимствованием и генерированием современных социокультурных концепций. Вне развитых стран существует немало признанных в мире центров в сферах естественных и точных наук, но в этих регионах не сложились такие же центры в сфере социогуманитарного знания. Я объясняю такое положение дел особенностями структуры и содержания социокультурных предпосылок. Такие предпосылки образуют контекст, который во многом неявно, но очень эффективно задает рамки восприятия и интерпретации, создает систему релевантности, определяющей возможности развития или блокирования специальных знаний.