2.6. Проблема модернизации постсоветских обществ
Постсоветские страны подошли к очередной своей попытке модернизации с неоднозначными результатами и ресурсами. Я уже отмечал, что за годы советской власти была создана достаточно развитая промышленная система, достигнута всеобщая грамотность, а также были успехи мирового уровня в научно-техническом развитии. Данные достижения советского периода и сейчас сохраняют свое значение, так как они во многом все еще остаются экономической и научно-технической основой постсоветских обществ. Но в целом советская система и страны, которые также в той или иной степени воспроизводили советскую модель развития, шли по пути блокирования дифференциации институтов как основного социокультурного способа модернизации и, соответственно, были обречены на неудачу. Советская модернизация — это модернизация мобилизационного типа, которая пыталась использовать передовые для того времени научно-технические достижения для своего развития, но при этом законсервировав и даже усилив запрет на автономию институтов, характерную для современных обществ. Попытка реализации такой модели модернизации завершилась неудачей, что привело не только к краху СССР, но и всей социалистичекой системы.
Постсоветские страны при новой попытке модернизации должны на данном историческом этапе преодолевать те негативные факторы, которые, в свое время, не позволили обеспечить вхождение Советского Союза в число современных стран. Среди этих негативных факторов я бы назвал главным — отсутствие достаточных социокультурных предпосылок для создания полицентрической институциональной структуры. В советское время ее создание было невозможным не только из-за недостатка социокультурных ресурсов, но и из-за политического запрета на развитие плюралистических тенденций. В постсоветский период, когда в большинстве бывших советских республик таких запретов нет, обнаружилось, что необходимость создания современных институтов и их полицентрической структуры затрудняется и даже блокируется недостаточностью социокультурных ресурсов, среди которых наиболее сложным и труднопреодолимым является формирование современного общественного дискурса. Истоки затруднений с формированием современного дискурса неизбежно обусловлены сохранением влияния советской эпистемологической традиции в постсоветских обществах. Конечно, за период постсоветского развития после снятия политических запретов сложилась и более благоприятная ситуация для развития современного социогуманитарного знания. Благодаря открывшимся возможностям появились не только отдельные специалисты, работы которых соответствуют современным мировым стандартам, но и научные центры и периодические издания. Однако несмотря на все изменения в целом социогуманитарное знание и образование все еще остаются по своей логике традиционно советским, чем современным. Оказалось, что открытие границ и отмена запрета на приобщение к современным тенденциям в мировой социокультурной теории недостаточны для изменения дискурса, укорененного на постсоветском пространстве.
Существуют различные концепции, объясняющие провал в сфере социогуманитарных дисциплин и в целом общественной мысли в советском обществе, а также его неизбежно негативные последствия для осмысления процессов постсоветского развития. Разброс концепций находится в диапазоне от невозможности до нежелания. Так, Стефан Хедлунд считает, что в постсоветский период, кроме всего прочего, обнаружилось всеобщее нежелание осмысливать происходящие масштабные изменения [Хэдлунд 2015: 134]. На мой взгляд, возможность осмысления предпосылок и последствий постсоветских изменений зависит не от желания или нежелания, а от наличия или отсутствия интеллектуальных ресурсов, позволяющих объяснить эти процессы. В постсоветских обществах, после длительного периода господства редукционистских концепций, за такое короткое время не могла сформироваться сложная социокультурная теория. И в этом смысле более точным для оценки состояния и возможностей социогуманитарных дисциплин постсоветских обществ будет перефразированное высказывание самого Хедлунда по поводу концепции Карла Маркса. По его мнению, этому великому гению было нечего сказать об обществе, которое возникнет после краха капитализма. Действительно, Маркс не оставил нам ничего конкретного о посткапиталистическом развитии, кроме того, что оно должно быть связано с движением к коммунизму. В мою задачу не входит подробный анализ марксистской теории и в том числе ее упущений по поводу посткапиталистического развития, но это высказывание Хедлунда уместно перефразировать в связи с состоянием постсоветской общественной мысли, которой пока почти нечего сказать о постсоветском развитии. Выше я уже приводил такую точку зрения ряда известных специалистов. Среди других авторов, аргументированно проанализировавших состояние постсоветского социокультурного дискурса, я бы особо выделил Сергея Ушакина [Ушакин 2009]. По его мнению, постсоветский социокультурный дискурс не только не дает возможности для сложного осмысления происходящих на данном пространстве процессов, но фактически в этом деле он является когнитивным барьером. Среди работ, где рассматривалось состояние постсоветских социально-политических дисциплин, своей обоснованностью также выделяются: [Социальные науки в постсоветской России 2005], [Розов 2007], [Салмин 2010].
Вследствие того, что в постсоветском обществе отсутствуют достаточные когнитивные ресурсы для формирования новой сложной теории общества, неизбежную популярность приобретают редукционистские тезисы. Для постсоветского редукционизма характерно стремление или к упрощенной деконструкции, или апологии существующего общественного порядка. Рассмотрим первую версию постсоветского редукционизма. Для критической версии редукционистской логики основой решения всех проблем является деконструкция существующего государства. При этом такая деконструкция фактически сводится к его упрощенному отрицанию, так как она не в состоянии сформировать новую концепцию реальности и разработать практические технологии по ее изменению.
Популярность идеи деконструкции среди постсоветских экспертов в рамках упрощенного социокультурного контекста неизбежно отличается от версии ее основателя Жака Дерриды. Француский мыслитель, разработавший деконструкцию как способ критического переосмысления традиции логоцентризма, считал, что деконструкция является не противопоставлением логоцентризму, а очень сложной формой рефлексии, в рамках которой переосмысление логоцентризма не приводит к отрицанию данного исторического феномена, а фактически его расширяет. Отказываясь от жесткого определения деконструкции, Деррида подчеркивал, что она не является методом, а представляет собой определенную когнитивную установку. По его мнению, деконструкция является совокупностью очень сложных интеллектуальных стратегий, где доминируют не негативные установки, а позитивные [Деррида 2000]. В одном из своих пояснений феномена деконструкции Деррида, подчеркивая, что деконструкция не противостоит логоцентризму, согласился с уточнением коллеги, что ее можно определить и как «изощренный логоцентризм» [Деррида 1993]. Такое понимание деконструкции есть следствие очень сложной культурной традиции, и в данном культурном контексте она не привела и не могла привести к упрощенному отрицанию когнитивных норм и практик. Напротив, деконструкция способствовала более глубокому и более тонкому, более изощренному осмыслению социокультурных предпосылок современности и дала новый теоретический импульс той традиции, в рамках которой она возникла. Большинство же постсоветских сторонников деконструкции, из-за своих эпистемологических предпосылок, неизбежно интерпретировали ее в упрощенном и негативном аспекте. Дуалистическая культура, характерная для советского и постсоветского экспертного сообщества, не могла способствовать формированию сложных форм понимания, в том числе в отношении феномена деконструкции. И в упрощенном эпистемологическом контексте идея деконструкции могла стать популярной лишь в ее крайне редуцированной версии. У такой версии есть свои плюсы, прежде всего, обеспечение когнитивным комфортом ее носителей. Но за такой комфорт надо расплачиваться как теоретически, так и практически. Теоретически — невозможностью создать более комплексное понимание реальности и самих себя, а практически — тем, что отрицаемая реальность, включая ее политическую часть, вследствие такой упрощенной деконструкции после непродолжительного периода ослабления вновь возрождается и становится традиционным контекстом существования наших «деконструктивистов».
Когда носители дуалистической логики, поверхностно ознакомившись с идеей деконструкции, решают применить ее к анализу окружающей реальности, и, в частности, к государству, то они руководствуются следующим пониманием: «Как нам изменить такое негативное явление, как существующий тип государства?». Исходя из этой прогрессивной, на их взгляд, задачи, постсоветские деконструктивисты находят в мировой истории необходимые примеры для подражания и объявляют о необходимости их внедрения в окружающее пространство. Под воздействием своих редуцированных сравнений они приходят к выводу о необходимости «переучреждения государства» или необходимости «порвать с традицией» [Аузан 2007], [Иноземцев 2007]. Переучреждение государства постсоветские деконструктивисты понимают как замену политических институтов, не отвечающих целям современного развития, на институты, которые им отвечают. Они считают, что их можно целенаправленно изменить за счет изменения правил игры, под которыми они понимают изменение юридических законов. К такому выводу приходит большинство постсоветских деконструктивистов, так как они лишены понимания, что государство есть феномен, который сформировался на основе политических способностей своих членов. Хотя об этом говорил еще Платон, предостерегая от понимания государственного устройства как чего-то случайного, а не как следствия доминирующих в обществе нравов [Платон 2015: 910]. Однако никакие предостережения ни мыслителей прошлого, ни современных специалистов не могут убедить носителей упрощенного сознания, что негативная общественно-политическая реальность, которую они хотят изменить, не изменится без изменения общественного сознания и нравов, без изменения коллективных навыков и способностей.
Другая распространенная версия редукционизма — апология существующего или предшествующего политического порядка, объяснение их проблем через выявление личностных просчетов и недостатков политических лидеров, а также через конспирологическую аргументацию. Научная значимость таких концепций очень сомнительна, но они представляют ценность не только для масс, но и для значительной части постсоветских специалистов по социально-политическим дисциплинам.
Причины такого теоретического положения кроются как в истории, так и в тенденциях, возобладавших в постсоветский период [Либеральнае реформы и культура 2003], [Куда ведет кризис культуры? 2011]. Если обратиться к историческим предпосылкам, то выше уже неоднократно отмечалось, что, несмотря на достаточно высокий уровень естественнонаучного и технического образования в СССР, советскому обществу не удалось достичь стандартов образования развитых стран. Об уровне социогуманитарного образования можно судить и по тому, что косноязычный и алогичный выпускник вуза был распространенным явлением в советском обществе. В постсоветский период символы и нормы малообразованных слоев нашли еще большее распространение среди тех, кто по своим формальным признакам относится к образованным слоям [Яковенко 2009], [Гудков 2004], [Дубин 2011], [Гудков, Дубин 2009]. Приверженность к простонародному языку и культурным нормам широко распространена среди элиты. Подтверждений такого габитуса и словаря, к сожалению, очень много, и для конкретизации приведем несколько примеров, которые, на мой взгляд, являются репрезентативными. Так, в недавно вышедшей книге «Революция Гайдара» приводятся беседы его соратников, которые входили и ныне все еще входят в политическую и экономическую элиту России. Знакомство с дискурсом постсоветских «нотаблей» заставляет прийти к выводу, что они, несмотря на свои очень высокие политические и экономические статусы, остаются выходцами из простонародной культуры. Постсоветские «нотабли» обсуждают важнейшие общественные проблемы, опираясь на упрощенный, в основе своей, простонародный дискурс. Они определяют себя как «мужиков» и «ребят», называют друг друга уменьшительно-ласкательными именами: Петя, Толя, Коля [Революция Гайдара, 2015]. Очень показательными являются название сборника и стиль бесед известного журналиста Игоря Свинаренко с представителями российской элиты, среди которых немало вышеназванных «нотаблей». Свой сборник бесед с представителями элиты российского общества Свинаренко назвал «Сильно умные» [Свинаренко 2002]. Невозможно представить применимость этого выражения, отражающего иронично-агрессивное отношение малообразованных людей к образованным, в названии сборника интервью с представителями элиты любой современной страны. Да и во многих других странах, не достигших уровня образованности современных стран, вряд ли такое выражение является популярным и легитимным среди элиты. Но для большинства представителей постсоветской элиты, социализированных на основе простых дискурсивных практик, такая стилистика является нормой.
Такие же примеры, свидетельствующие о доминировании культуры низших слоев в социальных группах, относящихся к элите и средним слоям, являются характерными для большинства постсоветских обществ, в том числе и для казахстанского. Доминирующая редукционистская логика ведет к формированию очень простых представлений, которые, как свидетельствует история, являются более существенным препятствием для модернизации, чем прямые политические запреты.
Упрощенная логика, присущая постсоветским людям, наиболее концентрированно проявляется у представителей общественности, выступающей за радикальные реформы. Их отличают практически не поддающиеся эволюции, слишком простые представления о недостатках той негативной общественной реальности, которую они хотели бы преодолеть, и о социально-политической системе, к которой они хотели бы прийти. Теоретический уровень такого общественного сознания очень хорошо иллюстрирует следующий советский анекдот. Органы задерживают диссидента, который ночью расклеивает листовки. Однако после задержания диссидента и изъятия у него листовок выяснилось, что там ничего не написано. На вопрос «Почему там ничего не написано?» диссидент отвечает: «Зачем писать, ведь и так все ясно». Данный анекдот очень хорошо раскрывает состояние общественного сознания большинства советских диссидентов и его постсоветских наследников. Они, к сожалению, слишком поспешно пришли к ясности по поводу существующего положения в обществе и по поводу ее альтернативы. К такой двойной ясности они приходили, минуя все опосредования, и в результате своей непосредственности воспринимали существующий порядок и его альтернативу в крайне упрощенно лозунговой форме. В дальнейшем в период перестройки такая ясность, характерная для диссидентов, приобрела массовую популярность среди советского народа. Почти всем вдруг стало ясно, что «Так жить нельзя!». Но предпосылки такого вывода понимались крайне упрощенно, что приводило и к столь же редукционистскому пониманию альтернативных общественных идеалов. Стремление к такой ясности в отношении существующего положения дел и перемен неизбежно завершалось неприятными сюрпризами. Новое почему-то не наступало, а старое не отпускало. А господствующая общественная логика с ее стремлением к крайне упрощенной ясности начала искать объяснение в абсолютизации различных конспирологических теорий.
Постсоветские реформы блокируются во многом также из-за такого масштабного и глубоко укорененного феномена, как массовый инфантилизм советских людей [Левада 2000], [Левада 2016], [Сикевич, Крокинская, Поссель 2005]. Инфантилизм советских людей проявлялся во многих сферах и, прежде всего, в их представлениях, что в происходящих проблемах ответственной является только власть, а не сами люди. Такие представления и основанные на них установки приводили к тому, что к регулярно осуждаемой и отрицаемой власти выдвигались не только требования улучшать повседневную жизнь советских и впоследствии постсоветских людей. Власть должна была, кроме этого, обеспечить необходимые перемены в жизни этих людей и в обществе в целом. Установки советских людей в отношении перемен, которые, на мой взгляд, до сих пор сохранились у большинства постсоветских людей, концентрированно выразил один из кумиров конца 80-х годов ХХ столетия Виктор Цой. В своей культовой песне он требовал: «Перемен требуют наши сердца, перемен требуют наши глаза» и после этого заключал: «Мы ждем перемен». Смысл последних слов этой песни отражает квинтэссенцию отношений советских людей к себе, к проблемам, к власти и переменам. Если в развитых странах перемены происходили благодаря изменению самих людей и формированию ими новых общественных отношений и, самое главное, пониманию ими истины, что по-другому перемены не происходят, то установки советских людей очень точно выражены в словах Виктора Цоя: «Мы ждем перемен». Ждать перемен для советских людей означало, прежде всего, дождаться, когда власть обеспечит эти перемены.
В целом, при всей неоднозначности результатов постсоветского развития бывших советских республик можно прийти к некоторым выводам. Так, в результате краха советской модели на постсоветском пространстве мы наблюдаем три способа адаптации к новой реальности. Первый способ — радикальные реформы во всех сферах общества на основе его ускоренной демократизации. Такой способ в первые годы реформ был наиболее популярным почти во всех бывших социалистических странах [Хана 2010], [Козловски 1997], [Коллинз 2015]. Реформы на основе ускоренной демократизации, в целом, предсказуемо завершились неудачей, так как ни у одной бывшей советской республики (я не рассматриваю балтийские страны, так как они исторически были частью западноевропейской цивилизации) не было достаточных предпосылок для демократических преобразований. Следует отметить, что и в мировой истории нет успешного прецедента одновременного проведения экономических и политических реформ. Ускоренная демократизация в постсоветских странах не только завершилась неудачей, но и неизбежно спровоцировала вооруженные конфликты, порой переросшие в гражданские войны. Второй способ ответа был связан со стремлением не допустить масштабные перемены не только в политической сфере, но и в экономической. Этим странам удалось сохранить стабильность, одновременно принеся в жертву экономическое развитие на основе рыночной модели. Комплексное понимание необходимых перемен и их поэтапная реализация, в целом, оказались недоступны для элит и политических лидеров большинства постсоветских стран. Можно сказать, что относительно более сложное видение реформ было достигнуто и реализовано в Казахстане в 90-е и в начале 2000-тысячных годов. Но в последующем, из-за ограниченности необходимых для модернизации социокультурных ресурсов, Казахстан также столкнулся с большими трудностями в деле формирования современной институциональной структуры.
Подводя итоги своего видения постсоветских реформ, хочу подчеркнуть, что при всех неудачах и достижениях главной проблемой для большинства постсоветских обществ является крайняя ограниченность их возможностей по генерированию современных социокультурных когниций. Как следствие, осмысление практик и их выстраивание происходит на основе советских и досоветских представлений. В такой ситуации, как отмечал Иван Сельени, приходится строить капитализм «не на обломках социализма, а из его обломков» [Сельени, 2010]. Добавим, что строить капитализм из обломков социализма приходится в зависимости от социокультурных особенностей каждой постсоветской страны, с разной степенью их осовременивания или архаизации [Модернизация в России и конфликт ценностей 1994], [Nation-building in the Post-Soviet Borderlands 1998], [Naspari 2002], [Dave 2007], [Cohen 2008], [Ахиезер 2001], [Хана 2010], [Ламажа 2012]. Но чаще всего из-за хронических затруднений по генерированию и развитию современных социокультурных когниций постсоветские страны оказываются неизбежно предрасположенными к «реактивации прежних элементов» [Делез 1998]. Такую практику можно изменить только в том случае, если на постсоветском пространстве возобладают современные эпистемологические стандарты, что в свою очередь может быть следствием не политической, а когнитивной революции.